Аркадий Савеличев - Последний гетман

В исходе марта, по последнему санному пути, Обидовский отбыл в Европу, чтобы воочию порассуждать об Англицких островах…

Но об Англии пока что помышлять не приходилось. При российском дворе Англия стала почему-то не в чести. Берлин! Так сказано было – так и путь лежал. Без рассуждений. Политик, как любила приговаривать Государыня… Кто станет спорить?

Высоконравственный наставник Григорий Теплов не забыл свое не такое уж давнее студенчество. По прибытии уже на колесах в Берлин он без долгих поисков направил кучера к одному уютному, тихому пансиону. Помнилось, что там и раньше обитало-то всего с десяток российских недорослей. А сейчас ж четверо оказалось, да и эти были излишни. После радостных, сентиментальных приветствий – и как метлой сдуло. Петербургский дворянин Иван Иванович Обидовский изволит жить в спокое и уединении; само собой, хозяюшка в накладе не останется – получит за все сполна. Хозяйка не спорила, она душевно посматривала то на своего прежнего студиоза, то на студиоза нынешнего, а из-за спины ее выглядывала, и тоже с превеликим любопытством, дщерь возросшая, с румяной немецкой мордашкой, лет, пожалуй, Кириллиных. Да, Теплов оставил ее цибастой, тонконогой журавкой, но ведь все-таки годиков семь минуло? Теперь это уже была полнокровная немецкая журава; хихикала за спиной матери с довольным пониманием. Наставник, державший в потайном кармане личную, секретную «инструкцию» его сиятельства камергера, немного обеспокоился, косясь на своего подопечного. Рукой Ададурова, но за личной подписью самого камергера, было строго сказано: «Не пренебрегая наук и всякого европейского етикета, строжайше блюсти нравственность своего подопечного, а наипаче отвращать от непотребных знакомств, яко девицы, яко другие особы женского рода». Кажется, и рукой самого камергера поверх ададуровского письма восклицательный знак был приляпан – как кол осиновый, в случае чего… Но Григорий-то Теплов, хоть и был уже женат, к тридцати едва подходил. Забудь-ка хозяюшку семилетней давности! Ее и утешить не мешало – за это время успел помереть главный кормилец, живи как хошь, вдовица… Судя по всему, неплохо жила, если так доверительно и ободряюще болтала с прежним студиозом, который прибыл по старой памяти, то ли дядькой, то ли секретарем, с каким-то молодым барчуком, весьма приятной наружности.

– Нехай буде гарбузенько… нехай, доннер веттер!…

Кирилл за год пребывания в Петербурге, да при таких учителях-академиках, неплохо уже владел немецким, но, кажется, по-русски недооценивал все эти «доннеры» и «веттеры»… черт побери! Искривилось в недовольности гарбузовое, сочное лицо матери, а немецкая гарбузка прянула к порогу. На это строгий наставник перед хозяйкой извиниться изволил. Это Кирилла в точности перевел: что с него возьмешь, избалован российский… истинно чертенок!

Чтоб излишне не «мэкал» и не «гэкал», камергер рукой Ададурова без всякой поблажки предписал: «А понеже говорить только на немецком ли, на французском ли языцех, европейского образования для».

Наставник Теплов прекрасно знал: сам камергер, кроме кой-какой светской тарабарщины, в тонкости европейщины не входил, но знал и другое: чего сам не поймет, чужими устами-ушами проверит. Всеобязательно. Потому и в дороге Кирилла от русского, тем более от малороссийского, говора отучал, а здесь и подавно. Ни словечка родимого! Пока ученик сидит с новоявленными немецкими учителями за уроками, надзиратель шепчется на дальнем диванчике с хозяюшкой, полагая, что его подопечный ни бельмеса не смыслит. И уж само собой – не слышит. А тот, как и старший брат, пел в церковном хоре, слух имел отменный. Ему да не разобрать все эти «либе», «данке»…

Немецкий постигал так шустро, что учителя не уставали повторять: «Гут, гут!» Хорошо, значит. Ну, за похвальные отзывы и платили похвально. То и дело на имя камергера Разумовского шли отчеты-причиты. Такого вот содержания:

«А мы, ваше сиятельство, Божьей милостью научаемся наукам европейским. Того ради израсходовано:

учителю немецкого 87 талеров;

учителю французского 93 талера;

учителю фехтования 107 талеров;

учителю танцев 111 талеров;

учителю рисования 54 талера;

учителю логики 63 талера;

учителю метафизики 84 талера;

учителю философии 76 талеров…

А понеже еще учителей профессорского звания ради…»

Учителей-профессоров больше десятка набиралось. А там еще одежда для Ивана Ивановича Обидовского, петербургского дворянина, который в Европе обязан был держать российскую марку. И посему обязательный, тоже немалый, перечень:

«Понеже далее…

…парики…

.камзолы…

…шляпы…

…трости…….башмаки с пряжками и без…

…чулки…

…перчатки…

…кий биллиардный о двух штуках…»

Как же! Иван Иванович Обидовский и биллиарду научился. Да что там – пристрастился. Иной раз в пух проигрывался… Как в отчет это вставишь? Невольно в другие статьи запишешь-припишешь…прости, Господи, грешного!

Потому любимое, оправдательное: «Понеже далее еще…

… книги многие светские, особливо романы, и ученые тем паче, как то: «Естественнонаучные воззрения Ньютона, изложенные им в «Математических началах экспериментальной философии». Как то: Декарт, переведенный опять же…»

Адъюнкт Теплов неглуп был – слышал даже из Берлина, как весело, в уединении с Государыней Елизаветушкой, гневался старший брат:

– Истинно разумею из этих отчетов: неплохо они там прижились!

Без штанов меня оставят!

На что Государыня так же весело отвечала:

– Ну, на штанишки я тебе, Алешенька, из личной шкатулки пожалую маленько…

Эти «маленько» в большие тыщонки собирались. Хоть немецкий талер был и пожиже рубля – всего восемьдесят копеек. Но отчетов-причетов сколько поступало?!

Право, камергер Разумовский тоже мог бы слышать и через всю Европу:

– Доннер веттер, Кирилл Григорьевич!… Вздует меня по ушам его сиятельство. Разве можно так бросаться деньгами?

– Можно, – уже на отменном немецком отвечал Кирилл. – Вы еще забыли в отчете цветы указать, шоколад, прогулки на яхте, путешествие с маленьким приключением… ха-ха!…

На немецкий лад, но не хуже старшего брата, веселился и студиоз Обидовский, главный путешественник. Не считая, конечно, хозяйской дочки, Марты то есть. Поскольку русский язык она никак не могла осилить, Ивану Ивановичу – Иоганну! – волей-неволей приходилось штудировать немецкий. Через полгода не было того словечка, которое бы он не мог нашептать в розовое ушко вдовьей дочки. Яхта! На яхте, да при последнем теплом, сентябрьском ветерке, можно и во всю малороссийскую глотку распевать: