Георгий Гулиа - Сулла

– Куда же, Децим? В свою палатку?

– Нет, у меня есть дом друзей. Но скоро у меня будет свой дом. А ухожу я сейчас в одну харчевню.

Он, казалось, не умел лгать. Во всяком случае, ей. Просил больше ни о чем не расспрашивать, ибо это «работа». Он должен быть в харчевне. И все!

Она пожурила его:

– У тебя свидание с какой-нибудь солдатской девкой?

Децим предельно чистосердечен:

– Нет. Они будут там. Но мне нужен некий раб. Мне теперь не нужны девки.

И он ушел, тяжело, как больной, ступая по садовой дорожке.

Коринна долго смотрела ему вслед. Смотрела и тогда, когда он уже исчез. И вдруг подумала, что этот неловкий, неотесанный детина в чем-то – может, самом главном – не уступает многим патрициям. И уж наверняка превосходит ее покойного мужа. Тот был старый франт, развратник. Неужели же Децим хуже его? Чем? Почему хуже?

Коринна пошла следом за ним. В ушах ее стоял хруст: сапоги центуриона тяжело давили на щебенку. Нет, это невозможно, решила она. Такой муж? Центурион? На одну ночь – дело другое. Этот буйвол сумеет поломать-таки кости… Затискать до хруста… Это тебе не подагрический патриций, раньше времени испивший до дна всю чашу любви. Децим, наверное, может показать себя на ложе… Но быть мужем?..

Коринна расхохоталась при одной этой мысли. Приходилось уповать на меткую Митридатову стрелу.

Недалеко от Большого цирка есть харчевня. Она тесна. Вечно в ней полумрак. Даже в самый ясный день. И грязно в ней. Зато уютно. Содержит ее некий одноглазый этруск. Из бывших гладиаторов. У него красивая жена, дородная баба. Не надо ничего, кроме нее, – люди придут сюда, лишь бы поглазеть на жену харчевника.

А харчевня эта самая что ни на есть простая. Для плебеев. Частенько заглядывают сюда и солдаты и гладиаторы-вольноотпущенные. И, разумеется, рабы, идущие мимо. Забегут на минутку, истратят краденый сестерций и – давай дальше!

Децим явился сюда, чтобы отыскать среди посетителей харчевни некоего слугу по имени Гилл. Тот, говорят, появляется вечерами в часу пятнадцатом или шестнадцатом. Здесь ли сейчас этот Гилл?

В харчевне скудный свет. Чадит очаг. Громко разговаривают подвыпившие солдаты. Ремесленники принесли сюда в изобилии запах пота… Где же этот Гилл?

Децим проходит меж грубо сколоченных скамей и столов, внимательно присматривается к лицам. Центурион не вызывает ничьего особенного внимания – много таких шатается здесь.

А кто это в углу? Сидит один. Над полной чашей вина. С испитым, худым лицом. Болезненно желтый. Словно недавно переболел ужасной колхидской лихорадкой.

Это, судя по описанию, и есть Гилл. Сорокалетний раб.

Децим грузно садится напротив Гилла. Снимает блестящий шлем, с которым редко расстается, словно железо это приросло к его голове.

– Дружище, – говорит он, – я знаю тебя.

Гилл непонимающе глядит на него. Пытается что-то припомнить. Но память его нынче пуста, в отличие от этой чаши с дешевым красным вином.

– Я знаю тебя, – говорит центурион. – Тебя зовут Гилл. Ты – хороший малый. И ты – самнит, так же как и я.

Гилл молчит. На лице его – рубцы. Никогда не заживающие рубцы от вавилонских плетей. Рубцы на лице: крест-накрест. Несмываемый шрам былого рабства. Былых наказаний…

– Верно, – говорит он хрипло. – Ты прав, солдат. Я и есть Гилл.

– Я рад, что вижу тебя здоровым.

– Да, я здоров.

– А ведь ты не знаешь меня. – Децим смешно хмыкает. На его округлом лице – дурацкое выражение, улыбка болвана. Так кажется этому Гиллу. Это обыкновенный римский центурион. Подумаешь, невидаль какая! Да здесь их, в Риме, что нерезаных кур!..

– Да, я не знаю тебя, – мрачно изрекает Гилл.

– Есть у меня к тебе дело, Гилл.

Децим требует пряного мяса и вина побольше. Самого лучшего, какое имеется в этой вонючей дыре.

Гилл сразу же проникается уважением к центуриону. В отличие от своих собратьев, этот, несомненно, при деньгах. Уважение еще больше вырастает, когда выясняется, что часть мяса и часть вина предназначены для Гилла…

Децим вдруг почувствовал приступ голода. Ему казалось, что он съест целого быка. Разговор в саду с Коринной довольно-таки утомил его. Даже физически. Проще биться с врагами целый день, нежели вести беседу с такой женщиной, как Коринна. Для этого требуется привычка, столичная нега и болтливость. Палатин имеет свои законы. Там ценят слово больше дела. Только умей болтать, а остальное – приложится.

Кусок мяса, который хозяин харчевни положил на стол, был величиной с голову годовалого теленка. Ничего не стоило разрезать его пополам острым кухонным ножом, которым впору биться с врагами. Лучшую половину Децим поддел острием ножа и передал Гиллу. Хлеб он разорвал так, как разрывают его солдаты после длительного похода.

Гилл, напротив, отнесся к еде спокойно. Он заметил, что мясо очень горячее. Хлеб – теплый, сказал он. А вино недостаточно остужено. Оно, кажется, давно стоит в этой духоте. Не перестояло ли?

Солдат не обратил внимания на все эти тонкости: главное, что можно пожрать, а остальное – неважно. Разумеется, одно горячее, другое похолодней. Все в жизни так: на всех не угодишь!

Гилл понял, что очень нужен этому центуриону. Неспроста этот вояка нашел его, неспроста угощает. Только спрашивается: на чьи деньги? На собственные? Зачем? А ежели – нет, то на чьи? Одним словом, ухо надо держать востро, а язык на привязи. Больше слушать и меньше болтать.

Римляне говорят: «Чем больше молчишь, тем выше подымешься по служебной лестнице». А еще: «Тот магистрат умнее, который умеет молчать». Народ этот дошлый: даром что прожил долгую жизнь и завоевал полмира. Но пусть попробует этот солдат вырвать у него хоть что-нибудь: Гилл будет нем как рыба.

Этот вышколенный слуга рассуждал на свой лад очень правильно. Навидался всего. На его глазах гибли болтуны. На его глазах возвышались молчаливые дураки. Так устроена эта жизнь: человек что в лесу – он должен умело проходить сквозь чащу, где надо – пригнуться, где надо – и проползти…

Повсюду рыщут соглядатаи. Одни выведывают тайну для Мария, другие – для Суллы, третьи – для господина Сульпиция, у которого служит Гилл. И все клянутся, что служат верой и правдой Риму. Все! А так ли это на самом деле?..

Гилл приготовился к тому, чтобы дать центуриону молчаливый отпор. Будет молчать. Как рыба. Не проронит слова, которое можно использовать для доноса. Пусть начинает этот солдат – Гилл готов ко всему. Итак…

Однако Децим занят своим мясом. Он жевал с превеликим удовольствием. Даже вовсе позабыл о Коринне. А уж о Гилле – тем более. В нем жил некий зверь – прожорливый и неспокойный. Угодить этому зверю не трудно, однако совершенно необходимо. Сейчас он дожует вместе со зверем последний кус мяса, и тогда можно будет вспомнить о Гилле.