Дмитрий Мережковский - Реформы и реформаторы

Иногда он смутно чувствовал, что лучше бы все это бросить, плюнуть на все, презреть – простить. Но уже не мог остановиться и предвидел, что один конец всему – смерть сына.

Все это время царевич жил под караулом во дворце Преображенском, рядом с Генеральным двором и застенками. Днем и ночью слышались или чудились ему вопли пытаемых. Постоянно водили его на очные ставки. Ужаснее всего была встреча с матерью. До царевича дошли слухи, будто бы отец собственноручно сек ее кнутом.

Почти каждый день к вечеру Алексей бывал пьян до бесчувствия. Лейб-медик Арескин предсказывал ему белую горячку. Но когда переставал он пить, на него нападала такая тоска, что нельзя было вынести, и он опять спешил напиться. Арескин предупреждал и государя о болезни, грозящей царевичу. Но Петр ответил:

– Сопьется, околеет – туда ему и дорога. Собаке – собачья смерть!

Впрочем, в последнее время и водка уже не давала царевичу забвения, а лишь заменяла страшную действительность еще более страшными снами. Не только ночью, во сне, но и наяву, среди белого дня, мучили видения. Он жил двумя жизнями – действительной и призрачной; и они перемежались, перепутывались так, что не умел он отличить одну от другой, не знал, что было во сне, что наяву.

То снилось ему, будто бы в застенке отец сечет мать; он слышит свист кнута в воздухе и гнусное, как будто мокрое, шлепанье ударов по голому телу; видит, как ложатся одна за другой темно-багровые полосы на это бледное-бледное тело; и, отвечая на страшный крик матери еще более страшным криком, падает мертвый.

То будто бы, решив отомстить отцу за мать, за себя и за всех, просыпается ночью в постели, достает из-под подушки бритву, встает в одной рубахе, крадется по темным переходам дворца; перешагнув через спящего на пороге денщика, входит в спальню отца, наклоняется над ним, нащупывает горло, и режет, и чувствует, что кровь у него холодная, как сукровица мертвых тел; в ужасе бросает недорезанного и бежит без оглядки.

То будто бы, вспомнив слова Писания об Иуде Предателе – пошел и удавился , – пробирается в чулан под лестницей, где свален всякий хлам, становится на сломанный трехногий стул, подперев его опрокинутым ящиком, снимает с крюка на потолке веревку, на которой висит фонарь, делает петлю, накидывает ее на шею и, перед тем чтобы оттолкнуть ногою стул, хочет перекреститься, но не может, рука не подымается – и вдруг откуда ни возьмись большой черный кот прыгает ему под ноги, ластится, трется, мурлычет, выгибает спину и, встав на задние лапы, передние кладет ему на плечи – и это уже не кот, а исполинский зверь. И царевич узнает в звериной морде лицо человечье – широкоскулое, пучеглазое, с усами торчком, как у Кота-котабрыса. И хочет вырваться из лап его. Но зверь, повалив его, играет с ним, как кошка с мышью, то схватит, то выпустит, и ласкает, и царапает. И вдруг впивается когтями в сердце. И он узнает того, о ком сказано: Поклонились Зверю, говоря: кто подобен Зверю сему и кто может сразиться с ним?

В Воскресение Православия, 2 марта, совершал богослужение в Успенском соборе новопоставленный архиерей Псковский Феофан Прокопович.

В собор пускали только знатных и чиновных лиц.

У одного из четырех исполинских столбов, поддерживавших свод, покрытых иконописными темными ликами по тусклому золоту, под шатровой сенью, где молились древние московские цари, стоял Петр. Рядом с ним – Алексей.

Глядя на Феофана, царевич вспомнил то, что слышал о нем.

Царевич Петр Петрович. Гравюра

Феофан Прокопович. Гравюра

Интерьер домика Петра I. Гравюра

Свадьба карликов в 1710 г. Голландская гравюра

Казнь колесованием. Гравюра (начало XVIII века)

Феофан заменил Федоску, главного администратора дел духовных, который устарел и в последнее время все чаще впадал в «меланколию». Это он, Феофан, сочинил указ, повелевавший доносить о преступлениях государственных, открытых на исповеди. Он же составлял Духовный регламент, по коему имел учрежден быть Святейший синод.

Царевич с любопытством вглядывался в нового архиерея.

Родом черкас – малоросс, лет тридцати восьми, полнокровный, с лоснящимся лицом, лоснящейся черной бородой и большими лоснящимися черными усами, он походил на огромного жука. Усмехаясь, шевелил усами, как жук. По одной этой усмешке видно было, что он любит скоромные латинские шуточки – фацетии Поджио не менее, чем жирные галушки, и острую диалектику не менее, чем добрую горилку. Несмотря на святительскую важность, в каждой черточке лица его так и дрожало, так и бегало, как живчик, что-то слишком веселое, точно пьяное: он был пьян собственным умом своим, этот румянорожий силен в архиерейской рясе. «О главо, главо, разума упившись, куда ся преклонишь?» – говаривал в минуты откровенности.

И царевич дивился удивлением великим, как сказано в Апокалипсисе, думая о том, что этот бродяга, беглый униат, римского костела присягатель, ученик сперва иезуитов, а потом протестантов и безбожных философов, может быть и сам безбожник, сочиняет Духовный регламент, от которого зависят судьбы Русской церкви.

По возглашении соборным протодиаконом обычной в Воскресение Православия анафемы всем еретикам и отступникам, от Ария до Гришки Отрепьева и Мазепы, архиерей взошел на амвон и сказал слово «О власти и чести царской».

В слове этом доказывалось то, что должно было сделаться краеугольным камнем Святейшего синода: государь – глава Церкви.

– Вопиет учитель народов, апостол Павел: Несть бо власть, аще не от Бога; сущие же власти от Бога учинены суть. Тем же противляяся власти, Божию повелению противляется . Дивная воистину вещь! Сказал бы, что от самих государей послан был Павел на проповедь, так прилежно увещевает, как бы молотом толчет, тоже паки и паки повторяет: от Бога, от Бога власть. Молю всякого рассудить: что бы мог сказать больше самый верный министр царский? Приложим же еще учению сему как бы венец, имена и титлы, властям высоким приличные, которые паче украшают царей, нежели порфиры и диадемы. Какие же титлы? Какие имена? Богами и Христами самодержцы нарицаются. За власть, от Бога данную Богами, сиесть наместниками Божиими на земле наречены. Другое же имя – Христос, сиесть помазанный , – глаголется от древней оной церемонии, когда елеем помазаны были цари. И апостол Павел говорит: Раби, послушайте господий своих, якоже и Христа . Се господ со Христом равняет апостол. Но что весьма удивляет нас и как бы адамантовою бронею истину сию утверждает, того преминуть не может: не только добрым, но и злым, и неверным, и нечестивым властям повиноваться велит Писание. Ведомо всякому апостола Петра слово: Бога бойтеся. Царя чтите. Раби, повинуйтеся во всяком страхе владыкам, не точию благим и кротким, но и строптивым . И Давид-пророк, сам царь, царя Саула, от Бога отверженного, нечестивого, Христом Господним нарицает. Яко , рече, Христос Господень есть. Но скажешь: каков ни был Саул, однако явным повелением Божиим на царство помазан и того ради той чести сподобился. Добро! Но скажи: кто был Кир персидский? кто Навуходоносор вавилонский? Однако же нарицает их сам Бог у пророков помазанниками своими, сиречь, по слову Давидову, Христами Господними . Кто Нерон, римский кесарь? Однако же учит апостол Петр повиноваться и ему, лютому христиан мучителю, яко помазаннику, Христу Господню . Остается единое сумнительство: что не все-де люди сею должностью повиновения царям обязаны суть, но некие выключаются, именно священство и монашество. Се терн, или паче жало, но жало змеино! Папежский се дух! Ибо священство иной чин есть в народе, а не иное царство. И как одно дело – воинству, другое – гражданству, и врачам, и купцам, и мастерам различным, так и пастыри, и все духовные имеют собственное дело свое – быть служителями Божиими, однако же покорены суть властям державным. В Церкви ветхозаветной левиты царям израильским подчинены были во всем. Если же так в Ветхом, почто и не в Новом Завете? Ибо закон о властях непременный и вечный, с пребыванием мира сего пребывающий.