Валентин Костылев - Иван Грозный. Книга 2. Море

– Грех так-то, Григорий Лукьяныч... Не одному тебе грех, но и мне, и дядюшке моему. Как же это? Знали мы ту неправду и промолчали. Выходит, и мы ту голову срубим? Грех ляжет не только на меня, и на будущую жену мою, и детей моих... Не так ли? Боюсь кары Божьей!

Малюта задумался.

– Упрям ты! А што греха боишься, то гоже... Надобно думать и о потомках своих, штоб Бог их не покарал... И то истинно! Ладно. Уж покаюсь перед Иваном Васильевичем... Свалю вину на проклятого Ваську Грязного... Што будет, не знаю, но попытать – попытаю... доложу царю. Дюже осерчал государь на Истому.

– Попусту, отец мой, Григорий Лукьянович, обманули государя Грязные-братья. Они виноваты в обмане!

– К лихоимству и лжи Грязные зело способны. Говорил я уже не раз о том государю.

– Так заступись же за Истому, не губи неповинного стрелецкого начальника!

– Знаю я тебя, Борис, и люблю тебя. Молод ты, но наделен разумом, приличным людям достойнейшим. И дело то решим мы по чести. Не верь, кто винит меня в суетном душегубстве. Правду скрывать не стану: изменников не жалую, пыткам предаю и казню лютыми казнями без пощады и в том раскаянья не имею. Мое имя проклинают, знаю... Вижу страх в глазах и лицемерное уважение к себе; невесело быть пугалом, страшно умерщвлять людей... Страшно, Борис! Сам я боюсь кары Господней, руки мои в крови, не скрою. Но сердце во мне человечье, русское, хочется мне жить, нельзя отдать земли нашей в руки ворогов... Грешно идти на поводу у изменников. Все рухнет тогда! Рухнет и церковь Божия, бусурманы осквернят веру Христову, обратят в пепел наши города и деревни, а женщин и детей в полон угонят. Гроза немалая: Жигимонд, забыв крестоцелование свое, вкупе с изменниками – отъехавшими в Литву боярами – умыслил великое нападение... Курбский уже пошел с панами разорять Русь, подбивает к тому же и крымского хана... сжег Великие Луки! Государю все то ведомо. Свейский король тоже напал на нас... Ливонские немцы точат мечи об ерманские камни, чтоб напасть на нас... Пущай меня проклинают! Не откажусь я от греха истребления! Так самим Господом Богом устроено: кого-то нужно людям проклинать при переменах в царстве. И кто-то должен в аду гореть. За Истому стану бить челом государю. Иван Васильевич лют иной час, но и милостию тароват... Он лишает жизни, он же и о душах убиенных молится сам и монастырямприказывает, штоб простил Господь им их измену, их великие преступления против родины и царя.

Немного помолчав, Малюта вдруг со всею горячностью произнес:

– Коли государь воинским обычаем пошлет меня на поле брани – и там буду биться с ворогами до той поры, пока голову не сложу! На полях брани не терялся я... Слыхал, чай? Воинское дело более по душе мне.

Борис Годунов смиренно кивнул головой: «Слыхал». Затем поднялся, помолился и с почтительной улыбкой на красивом молодом лице отвесил поклоны Малюте и Прасковье Афанасьевне.

– Спаси Христос, Григорий Лукьянович!.. Прошу прощенья, коли не в раз пришел.

– Ты у нас во всяко времечко желанный.

Малюта ласково взглянул на Бориса.

– Будьте здравы. Прощайте!

– Бог спасет!

На ветке вишневого дерева, у самого оконца, покачивалась птичка-малиновка, зорянка красногрудая. Тепло. Солнечно. Она весело насвистывала, расправляя перышки, вертя головкой, бойко осматриваясь по сторонам.

Феоктиста, затаив дыхание, следила из своей светелки за дивной птичкой. Мысли ее опять стали горькими. Ах, отец, отец! Жив ли он: вот уже третью неделю о нем ни слуху ни духу. Кто нашептывает, будто его уже и в живых нет, кто – будто он отослан на покаяние в монастырь; болтают, что услан он на Студеное море; кто пытается утешить: будто он жив, и здесь, в Москве, но сидит окованный железами у Малюты в подземелье. А правда никому не ведома. Кто может раскрыть тайну, кроме кровожадного зверя Малюты? Мало ему крови! Бог его накажет за всех! Сколько он народа замучил, того и сам он сосчитать не в силах. Анисья Семеновна и она, Феоктиста, утром и вечером на молитве проклинают Малюту, просят Господа Бога, чтобы покарал он любою казнию самого Малюту. Да и царь-батюшка тоже... Окружил себя душегубами!.. Тысячу душегубов собрал в свою опричную дружину. Черные, страшные, с собачьими головами у седла, скачут они по улицам, пугая всех. А зачем? Мало, что ли, разбойников на Руси? Все в округе шепчутся, и есть слух, будто государь «ума рехнулся». Тогда уж не жди доброго! Погубит он бедного батюшку, оклеветанного ворогами, коли не сгубил уж.

Никита Годунов тоже... Словно в воду канул. Бросил в несчастье ее, Феоктисту, и, будто прокаженной какой, всячески ее сторонится! Вот они, нежные, ласковые его слова. И он, как и все другие, от отца родного отречется, боясь навлечь на себя опалу.

– Бог им судья! – говорит Анисья Семеновна. – Каждый человек о себе помышляет. Может статься, и жалеют нас, а своя одежа ближе к телу. Кабы не было страха – не было бы и власти.

Феоктиста никак не могла примириться с опричниками, в душе продолжала жестоко осуждать и даже презирать как трусов и ничтожных людей тех, кто, страшась мести царя, избегал ее и мать и кто дружил с опричниками.

Глядя на стайки птичек, порхавших в саду у окна, Феоктиста с тоскою завидовала этой птичьей беспечности, и ее толкало унестись куда-то в иную жизнь, где нет опричнины, темниц, дыбы, плетей и цепей... Но может ли быть так? Одни ангелы достойны беспечальной жизни и святые праведники в царстве небесном. Если батюшка казнен, то и он, страдалец, будет стоять у трона Всевышнего как праведник.

Вдруг Феоктиста увидела подъехавших к дому двух «черных» всадников. «Они!» В ужасе бросилась к матушке в опочивальню.

Раздался сильный стук в дверь, а затем в дом вошли два рослых опричника.

– Василь Григорьич Грязной приказывает своей супруге Феоктисте Ивановне вернуться к нему в дом, – громко провозгласил один из них.

Анисья Семеновна и все вышедшие в переднюю горницу сенные девушки и дворовые люди залились горючими слезами, подняли вой.

Феоктиста спряталась в чулане. Ее заперла одна из девушек засовом.

– Увольте, православные воины, не принуждайте мою доченьку к тому, штоб вернуться ей в нелюбезный тот дом... Изобидел ее, надругался над ней Василь Григорьич, Бог ему судья... и хоть бы...

– Веди ее сюда! – злобно крикнул рыжебородый опричник с рыбьими, навыкате, глазами, со всею силою толкнув Анисью Семеновну.

Лицо его испугало сенных девушек. Они взвизгнули и убежали.

– Коли не выведешь ее к нам, так мы сами ее найдем...

– Убейте меня, злодеи вы окаянные, но не отдам я вам на поругание моей дочери!

Эти слова взбесили опричников. Оттолкнув старушку, они принялись обшаривать все углы в доме.

Поднялась суматоха. Девушки выбежали на улицу, стали кричать в голос, призывая соседей на помощь. Собаки подняли неистовый лай. Кто-то из темных сеней бросил поленом в опричников.