Вячеслав Шишков - Угрюм-река

– Сколько ж ты считаешь отсюда до моего прииска «Достань»?

– Да верст тридцать с гаком, поди.

Остановились на небольшой полянке, покормили лошадей.

– Мимо «Чертовой хаты» будем пробегать, – сказал бродяга.

– Не слыхал такой.

– А вот увидишь... И стоит эта хата на самой вершине скалы, об одном окошечке... Иной раз огонек в ней светится, дымок из трубы крутит. Так сказывают, живет в ней какой-то цыган-бородач, а с ним карла безъязыкий, его цыган на цепи держит. И чеканят они там червонцы фальшивые. Цыган-то этот – то ли разбойник, то ли колдун... А другие болтают: огненный змей живет в избушке, черт. Ежели один, да без креста, – лучше не ходи: либо до смерти нарахает, либо с пути собьет. Другие, которые из нашей шпаны, прутся мимо избушки, не знавши... Ну и крышка... Пойдут, да так и до сей поры ходят. Вот, друг, Прохор Петрович, вот. – Бродяга осмотрелся, подумал и сказал: – Скоро увидим... Крест-то на тебе?

– Да. А ты тоже с крестом?

– А то как? Со святого крещения ношу... Со младенчества.

Прохор улыбнулся, потом захохотал.

– А когда людей убивал, крест снимал с себя, что ли?

Бродяга засопел, нахмурился, нехотя ответил:

– А ты, слышь, брось вспоминать об этом. Было дело, а теперь – аминь.

Прохор тоже нахмурился:

– Напрасно...

– Что напрасно?.. – повернул к нему бродяга хмурое свое лицо.

– В царство небесное все равно не попадешь. Да, надо полагать, его нет. А я, признаться, на тебя виды имел...

Филька Шкворень сразу понял намек хозяина, приподнялся на стременах и на ходу снял с себя кожаный архалук, чтоб было свободней вести любопытный разговор. Он был прилично одет, подстрижен, вымыт, ничего бродяжьего в его внешности не осталось.

– Эх, милый!.. – вздохнул он. – Понимаю, понимаю. Только вот что тебе скажет Филька Шкворень: убивец Филька в вере Христовой тверд. Одно дело по приказу убить, другое дело – по разбойной волюшке своей. Филька Шкворень по приказу убьет кого хочешь и не крякнет... Этот грех так себе, пустяшный, отмолить его – раз плюнуть, а Царь Небесный до человеков милостив... А вот ежели своевольно человека укокошить по великой ли, по малой ли корысти, тогда держись... Тогда, ежели не приведет Господь спокаяться, гореть убивцу в неугасаемом аду... Вот как, сударик, вот как... – Бродяга нахлобучил картуз, нервно позевнул и торопливым движеньем руки закрестил свой рот.

Такая идея оправдания наемного убийства, с переложением ответственности на плечи нанимателя, заинтересовала Прохора. Холодный смысл слов бродяги: «Найми, и я убью», – резко отпечатался в его сердце, как на камне гравировка. С какой-то боязливой удивленностью он скользнул взглядом по бродяге, затих душой и крепко призадумался над своими делами, над путями дел своих.

Проехали в молчании еще верст пять. Бродяга вдруг заорал:

– Гляди! – и взбросил руку. – Эвот она, «Чертова-то хата»; глянь, огонек горит.

Сперва серела в полумраке каменная громада. Дикая скала почти отвесно выпирала из земли торчком. Прохор посмотрел в бинокль: на самой вершине скалы – изба, в окошке слабый огонек. Путники стегнули лошадей, объехали скалу кругом. Грани ее совершенно неприступны: они голы, гладки, отшлифованы тысячелетними ветрами.

– Как же туда забираются? Хоть бы лестница или веревка, – удивился Прохор. – Кто же все-таки там живет?

– Я ж сказывал тебе... Цыган-разбойник с карлой. А верней всего – сатана там, змей. Прямо через трубу летает... – И Филька Шкворень размашисто осенил себя крестом. – Крестись и ты! – сердито крикнул он на Прохора.

Тот сказал:

– Сейчас перекрещусь, – отъехал от скалы и выстрелил из штуцера в окно. Огонек погас.

Путники подъезжали к прииску «Достань». Ехали тихо, ощупью. Если б не Филька Шкворень с глазами хищной рыси, пришлось бы ночевать в тайге. И вдруг совсем близко, почти нос к носу, – всадник.

– Кто?! – крикнул Прохор.

Всадник вытянул крупного коня и нырнул вбок, в гущу охваченного тьмою леса.

– Эй, кто?! – снова крикнул Прохор и взвел у штуцера курок.

Тишина. Лишь похрустывал вдали валежник.

– Ну и добер коняга! – прищелкнул Филька языком. – Что твой сохатый... Только белой масти. Кто же это, а?

Прохор не ответил, но лукаво ухмыльнулся в свою бороду.

Ночевали на прииске «Достань». Поднялись до солнца. Прохор очень торопился. Гнали коней вмах. Вернулись домой к полудню. Прохор, не раздеваясь, сразу к телефону:

– Алло! Наденька, ты? Здравствуй... А что, Федор Степаныч не вернулся еще?

– Дома, дома. На этот раз вы, Прохор Петрович, ошибку дали, – рассыпалась Наденька кругленьким, как бусины, смешком. – Федор Степаныч еще вчера под вечерок приехали. Позвать?

Озадаченный Прохор с треском повесил трубку.

Главный инженер предприятия Прохора Громова, Андрей Андреич Протасов, имел квартиру в хозяйском деревянном двухэтажном доме, вверху. Ему отведено три комнаты с кухней, ванной и людской. Хозяин отвел бы Протасову и весь этаж и целый дом, так он ценил и уважал его, но Андрей Андреич, будучи холостым и очень скромным в жизни, выбрал себе квартиру сам.

Для кухни у него кухарка, а по-сибирски – стряпка, Секлетинья, для комнатных же услуг – нечто вроде горничной, молодая белотелая полька Анжелика.

Комнаты светлы, обширны, все на юг. Они поражают своей чистотой, белизной, опрятностью. Штукатуренные стены блещут белой масляной краской, крашеные полы сверкают. На больших окнах, на дверях – ни занавесок, ни портьер. Мебели не много и не мало. Она приготовлена из кедрача по рисункам Протасова в собственных громовских мастерских. Основа ее стиля – прямолинейность. Она отражает характер ее автора. Стены голы – ну, хоть бы какую финтифлюшечку пригвоздил Андрей Андреич, вроде расписной тарелки, что ли, – нет, стены девственны, целомудренно обнажены. Лишь в кабинете сделанный пастелью портрет матери в старинной, павловских времен, золоченой раме, большая, аршина в два длиной, фотографическая панорама Уральских заводов, где служил десять лет тому назад инженер Протасов, еще портрет – гелиогравюра Карла Маркса лейпцигской работы. Вот и все.

Книжный шкаф объемист. Библиотека невелика, но в ней все, что необходимо для культурного человека, попавшего в глушь. На Урале у Протасова, когда он был помоложе, имелось собрание редких, строгановского письма, икон. Он их пожертвовал в местный уральский музей, одну же икону, поморской работы, привез сюда в дар Нине Яковлевне Громовой. В кабинете – пианино Шредера, Андрей Андреич неплохо исполняет «Марсельезу», «Интернационал». Вообще он любит побренчать. Так, при наступлении весны, когда под солнцем звенит капель и лес начинает пробуждаться, в душе инженера Протасова тоже встают какие-то хмельные зовы: он целыми часами играет тогда «Снегурочку». Петь любит, но слуха нет; Нина Яковлевна над ним смеется: «Вам медведь на ухо наступил».