Вячеслав Шишков - Угрюм-река

– Упал? – остановившись, прохрипел генерал Перетряхни-Островский. – Не угодно ли, как я его, разбойника, срезал... С первой пули! А другую уж так, за компанию... в воздух.

– Этто удивительно, удивительно, удивительно, ваше превосходительство! – тряс щеками, пожимал плечами, ударял себя по ляжкам и в то же время умудрялся козырять пристав. – Такого стрелка, как вы, впервые вижу, ваше превосходительство, – не переставая, восторгался он.

– Убили, что ли, зверя-то? – подкултыхал к кучке, окружавшей генерала, трясущийся Исидор Кумушкин.

– Убили, старина. Я убил!

– Ну, слава тебе Господи, – перекрестился Исидор, и запасные генеральские кальсоны выпали из-под мышки старого лакея.

– Хо-хо! Это кому? – закатился повеселевший генерал и лукаво погрозил смутившемуся Исидору толстым пальцем.

Медведь еще подрыгивал задними лапами, потом затих. Шесть человек во главе с начальником губернии сгрудились возле подохшего медведя.

– Ну, что, брат, лежишь? Хо-хо-хо...

Но в этот миг подоспевший пристав, не зная, чем подольститься к генералу, сказав: «Да он, кажется, каналья, жив еще», – вдруг выстрелил в медведя из револьвера.

– Караул! Убили... – взревел медведь и сел по-человечьи. – Жулики вы все!.. И губернатор жулик...

Людей молниеносно охватила паника: впереди всех на согнутых ногах улепетывал толстобрюхий пристав, за ним кто-то еще, еще, потом Парчевский, а позади – тяжело пыхтящий, брошенный всеми пучеглазый генерал.

– Вот вы не верили, ваше превосходительство, – задержался Парчевский, – что собака выговаривала «луна»...

– А подите вы со своей глупой луной!.. Фу! Устал... Но почему ж его не застрелят?

– Ваше превосходительство! – подскакал на коне весь насыщенный внутренней веселостью, но серьезный лицом урядник. – Медведь лежит мертвый... Это всем показалось, ваше превосходительство... Возле медведя вас изволит ожидать фотограф.

– Значит, медведь убит мной?

– Так точно, вами, ваше превосходительство.

– Фу! Ничего не понимаю. Исидор! Где Исидор? Идите, господа, к медведю. Я сейчас. – И, оставив всех, генерал нетвердой, располагающей к многим догадкам походкой удалился с дрожавшим Исидором в густой кустарник.

Меж тем Филька Шкворень был вытряхнут из шкуры, посажен в одноколку и увезен Иннокентием Филатычем. Пристав, опрометчиво не посвященный в тайну облавы, ранил Шкворня в мякоть ноги.

– Я, понимаешь, думал, в сердце, – подбоченясь, героем катил Филька Шкворень. – Теперича я меньше сотни не возьму.

– Не хнычь, дадим, – настегивал кобыленку Иннокентий Филатыч и заливался тихим смехом в серебряную свою бороду.

Теперь решительно все присутствующие, конечно, кроме генерала и Исидора, знали про рискованную затею с медведем, прыскали таящимся смехом, подмигивали друг другу, грозили пальцами.

– Чш... Идет... – И все как умерло.

Генерал позировал фотографу, как великий путешественник Пржевальский. Гордо поставив ногу на шею матерого, заранее убитого медведя, генерал левой рукой залихватски подбоченился, а в правой держал наотлет ружье.

– Я удивляюсь, господа, – говорил он, посматривая на всех из-под огромного козырька фуражки. – В чем же дело?

– Ваше превосходительство! – снял шляпу Илья Сохатых. – Это, исходя из факта теоремы, не более, как проходивший спиртонос-чревовещатель. Комментарии излишни.

– Ты кто такой?

– Я коммерческий деятель, Илья Петрович Сохатых, ваше превосходительство.

– Ага... Гм... Ну?

Путаясь и со страху заикаясь, Илья Петрович в высокопарных выражениях объяснил, что человечьим голосом проговорил тогда затесавшийся среди них спиртонос, известный всей тайге нахал, что его, к сожалению, не удалось поймать и что все побежали от мертвого медведя «вследствие оптики слуха и аксиомы зрения».

– Ага! Мерси, – устало улыбнулся губернатор.

Прохор Петрович на облаве не участвовал: болела голова, сбивались мысли, в душе нарастала какая-то сумятица, он остался дома. Но там втюхался в нечто совершенно непредвиденное.

Незадолго до обеда, в день охоты, когда он, утомленный, сидел в своем кабинете на башне, перед ним, как лист перед травой, предстал отставной поручик Приперентьев.

– Простите, пожалуйста, Прохор Петрович... Но я, высоко расценивая вашу роль в промышленном мире, не преминул лично явиться к вам с поздравлением... Хотя, к сожалению, и не был зван...

– Извините, поручик...

– Бывший поручик... Аркадий Аркадьич Приперентьев, если изволите помнить.

– Это ошибка моей конторы... Аркадий Аркадьевич... Но, припоминается, приглашение вам должны были послать.

«Подлец, мерзавец, шарлатан! – думал, внутренне загораясь, Прохор. – Вот тебя бы, шулера, надо на медвежью охоту-то послать, тебя бы надо волкам стравить».

– Ну-с, а как мой бывший прииск?

– Ничего... Работаем.

– Прекрасно, прекрасно. Очень рад.

Прохор с нескрываемым презрением присматривался к Приперентьеву. Какая неприятная сомовья морда!.. В глазах – прежнее нахальство, наглость. Уши оттопырены, лицо пухлое, красное, рот, как у сома, с заглотом. Башка лысая. Весь бритый. В русской темно-зеленого сукна поддевке.

– А вы не знаете петербургского купца Алтынова? – резко, колким голосом спросил Прохор Петрович, и губы его задергались...

– Ах, того?

– Какого – того?

– Так, между прочим. Гм. Знаю, знаю... Он тоже вступил в пайщики некоего золотопромышленного общества.

– Какого еще общества?

– Пока секрет-с...

«А и набью же я этому сукину сыну завтра морду... Напьюсь на торжестве и набью», – опять подумал Прохор.

– Вот не знаю, где мне устроиться? – ласково заулыбался Приперентьев, оскаливая сомовий рот. – Я с вещами.

– Попроситесь к кому-нибудь, – грубо сказал Прохор и встал, давая понять Приперентьеву, что разговоры кончены. – У меня, к сожалению, все помещения распределены между приглашенными на торжество моими гостями.

– Гм... Пардон... Да, да... – промямлил Приперентьев, нахлобучил на голую голову дворянскую с красным околышем фуражку, небрежно бросил: – Адье, – и, злобно пыхтя, вышел из кабинета. На ходу думал по адресу Прохора: «Ну и попляшешь ты завтра у меня, битая твоя морда!»

Прохор мрачно поглядел в широкую спину посетителя, на красный, как кровь, околыш его фуражки и, когда дверь с треском захлопнулась, угрюмым, надтреснутым голосом сказал в пустоту:

– Проклятые! Все, все до одного, против меня. Начиная с Нины. Как нарочно. С ума свести хотят.

Выведенный из равновесия, он шумно дышал, машинально перекладывая вещи на письменном столе, пугливо, как одинокий в темной комнате ребенок, озирался по сторонам. В его мозгу поскрипывали расстроенные колеса механизма. «Завтра, завтра... – сбивчиво думал он. – Вот завтра я их в порошок сотру, всех унижу. Да, да, обязательно унижу. Генерал, золотопромышленники, акционерное общество какое-то, купчишки. Ха-ха!.. Подумаешь... Дерьмо собачье! Да вот этот бородач Сахаров, мильонщик. Он только и умеет, что колокола в монастыри жертвовать. Ему батька-старовер шесть миллиончиков чистоганом оставил. А я с медного пятака начал, сам. Да они все, с генералом вместе, в подметки мне не годятся. Да я им, кошкиным сынам, завтра всем зады паюсной икрой вымажу – и лизать заставлю... Стой! Стой, стой... Тогда зачем же я их звал на торжество? Что за чушь, что за чушь... Нет, нет... Все хорошо будет, как в княжеских домах. Господи, что такое со мной?» Он провел холодеющей ладонью по лбу и с боязнью в помутившихся глазах стал прислушиваться к самому себе. За последнее время он опасался предаваться своим мыслям и все-таки не мог отстать от них. «Они воображают, что я свихнулся. Кто – они? Нина и Протасов. Дураки, идиоты. Да я и сумасшедший умней их во сто раз».