Вячеслав Шишков - Угрюм-река

Только Прохор Петрович, недавно видевший величавый пожар тайги, равнодушно взирал с сатанинской мудростью в глазах на все эти глупенькие огонечки.

«Шапошников... Шапошников... Сумасшедший батька... Встают из гроба мертвецы... Анфиса, Синильга, Шапошников... И этот дьявол Ибрагим... Нет, я отказываюсь понимать, что со мной творится». Сердце Прохора тонуло в тоске, однако он очень весело, очень беспечно продолжал болтать с гостями. Эта подчеркнуто чрезмерная веселость Прохора Петровича все больше и больше начинала беспокоить следившего за ним доктора в дымчатых очках. (Хирурга Добромыслова на пиршестве не было: он убоялся тайги и, пробыв при больнице около месяца, уехал восвояси.)

– Мне ваш супруг не нравится, – на плохом немецком языке сказал доктор Нине, потеребливая длинными пальцами ассирийскую свою бороду.

– Я давно опасаюсь за его здоровье, – ответила Нина. – А эта сегодняшняя речь! Господи, хоть бы скорей все кончилось, все эти праздники! Но, ради Бога, что с ним?

– Нечто вроде начальных признаков психостении.

– Как некстати. Но какие же причины, доктор?

– Душевные потрясения, вроде скандального появления папаши. Сверхнормальные частые выпивки... Ну... злоупотребление кокаинчиком.

– Опасно?

– Не думаю. Хороший отдых – и все пройдет. Впрочем, я не специалист.

– Мерси. Я удивляюсь, как это могли пустить отца... Ну, отлично... Потом поговорим. – И она крикнула: – Господа! Нужно спешить на бал. Скоро час ночи.

Пароходы повернули вспять.

Прохор не принимал участия в танцах. С четырьмя приезжими из столицы он сидел у себя в обширном кабинете, довольно неуютном, отделанном в псевдомавританском стиле.

– Простите, что так совпало... Правда, неудачно, но что ж поделаешь? Коммерция, – с пыхтящим сопением начал деловой разговор бывший поручик Приперентьев. – Итак, многоуважаемый Прохор Петрович, принеся вам должное поздравление с десятилетием вашей блестящей деятельности, мы, к сожалению, должны огорчить вас следующим известием: в надлежащих инстанциях столицы я возбудил дело об отобрании от вас, милостивый государь, принадлежащего мне по праву золотоносного участка...

– И что же? – небрежно поднял Прохор бровь, но сердце его больно сжалось.

– Тот товарищ министра, который...

– Который теперь не у дел, – перебил Приперентьева Прохор. – А вы преемнику сумели всучить большую взятку, чем та, которую дал я сановнику в отставке. Так?

– Вы это говорите при свидетелях?

– Я про вашу взятку говорю лишь предположительно, а про свою – да, я говорю открыто, при свидетелях. Но я не думаю, что законы империи могут быть подкупны при всяких обстоятельствах. Я, во всяком случае, буду с вами тягаться во что бы то ни стало. Это во-первых. А во-вторых, в прииск «Новый» мною вложено больше двух миллионов рублей.

– Вряд ли, соколик, вряд ли, – посморкался в красный платок седобородый купчина Сахаров. – Мы прииск осмотрели. Основные затраты там тысяч двести – триста. Так, кажется, приятели?

– Так, так, не больше, – подтвердили все трое.

Впрочем, лысоголовый невзрачный старичок с поджатыми губами, присяжный поверенный Арзамасов, добавил:

– Самое большое – триста пятьдесят тысяч. Вместе с новым переоборудованием. Вместе с драгой.

«Я нисколько не боюсь тебя, Ибрагим... Нисколько не боюсь. Вот увидишь».

– И что же? – поднял другую бровь Прохор.

– А ты, соколик, – встряхивая и складывая вчетверо свой платок, затрубил грубым басом Сахаров, – ты на этом прииске сумел уже взять миллиончика два-три.

– Я взял, может быть, пять миллионов и возьму еще триста тридцать три, но вам, господа, и фунтика золота понюхать не придется.

– Простите, Прохор Петрович, – разжал тонкие губы юрист Арзамасов и поправил на утлом носу золотые очки. – Позвольте вас ввести в курс дела. Прииск «Новый» и весь прилегающий к нему золотоносный участок перейдут в скором времени в руки акционерного общества с основным капиталом в пять миллионов рублей. Акционерами являются крупные коммерсанты России, в том числе присутствующие в вашем кабинете господа Рябинин и Сахаров, а также кой-кто из западноевропейских капиталистов. Мы льстим себя надеждой, что и вы, Прохор Петрович, не откажетесь вступить в наш...

– Спасибо, спасибо... – расхохотался Прохор. – Можете льстить себя надеждой сколько угодно. Но об этом еще рано говорить. Нет-с, дудочки!.. Шиш получите! Два шиша получите! Да что я вам – мальчишка? Сегодня мое, а завтра ваше? – Прохор стал нервно шагать по кабинету, подымая свой резкий голос на верхние ноты. – А вы бы учли в своих умных башках...

– Простите... Нельзя ли корректнее...

– ...вы учли мой личный труд, мою опытность, которые я вложил в это дело? Да я свой труд в миллиард ценю!.. Триста тысяч, триста тысяч! Подумаешь, какие явились оценщики! А вам, господин лейтенант Чупрынников, то есть, виноват... поручик Приперентьев, вам-то совершенно непростительно было даже и подымать вопрос о возврате прииска. Ваш брат бросил этот участок на произвол судьбы, не прикоснувшись к нему, а вы о нем и не знали даже. Впрочем, вам и вашему двойнику лейтенанту Чупрынникову, шулеру и мерзавцу – ха-ха-ха!.. Да, да, пожалуйста, не морщитесь и не пяльте на меня страшных глаз, – вам, шулеру и мерзавцу, виноват, не вам, а подлецу Чупрынникову, который обокрал меня у толстомясой Дуньки, у Авдотьи Фоминишны, вам такие гадкие делишки, конечно, не впервой...

– Господа, предлагаю удалиться... Что это, что это, что это?!

– Господин Громов! – раздался крик. – Имейте в виду, господин Громов, что в акционерное общество входят высокопоставленные особы.

– Плюю я на высокопоставленных особ! Для меня они – низкопоставленные! – несдержанно гремел Прохор, изо рта летели брызги. – Прииск есть и будет мой. Я вооружусь пушками, пулеметами!..

– В акционерном обществе принимают участие особы императорской фамилии, – предостерегающе звучал зловещий голос, но Прохор ничего не слышал.

– Я вооружу всех рабочих, всю округу. Берите меня войной! Я никого не боюсь, ни мерзавца купца Алтынова, которого я спущу в Неву под лед, ни Ибрагима, ни Анфисы... Ни Шапошникова. Никого не боюсь!..

– Какого Ибрагима? Какой Анфисы?

Прохор, как вынырнувший из омута утопающий, тяжко передохнул, схватился за спинку кресла, хлопнул себя ладонью в лоб, и глаза его растерянно завиляли.

– Простите, простите, господа, – сказал он жалостно и мягко. – Я очень устал... Три часа ночи... Я болен... Я, господа, спать хочу.

Но ему внимала лишь обнаженная пустота кабинета. Прохор болезненно сморщился и, пошатываясь, направился к ковровой оттоманке.

Торжества продолжались и на второй, и на третий день. Но Прохор Петрович в них не участвовал: он с отрадой отдался предписанному доктором покою и, кроме огорченной его поведением Нины, никого не принимал.