Вячеслав Шишков - Угрюм-река

– Ну! Ты! – с испугом крикнул на собаку Петр. – Смотри веселей!

Кругом тьма, жуть. Петр все чаще озирался по сторонам. Кто-то окликает его, ухает, посвистывает, кто-то в дерево ударил. Дождь холодными струйками стекал со шляпы за ворот. Петр терял терпение. Лопата на что-то натыкалась, глухо звуча. Петр то и дело подносил фонарь и со злобой видел лишь толстые перевившиеся, как змеи, корни со свежими на них белыми ранами.

– Не здесь.

Он вновь тщательно отмерил три сажени и стал рыть чуть поправее.

В тайных глазах собаки сверкнул огонь. «Батюшки, да ведь это не Шарик... Ведь это сатана!..» По спине мороз.

– Шарик!.. Ты?!

Но тот, торчком поставив уши, шагнул вперед и заворчал на тьму... Послышался чуть внятный крик:

– А-а-ааа...

Собака ощетинилась, подняла нос и, втягивая сырой воздух, осторожно пошла верхним чутьем на смолкший голос.

– Господи Христе... – встревожился Петр. – А ведь это сатана застращивает...

– А-а-ааа, – вновь почудилось из тьмы, и где-то тявкнул Шарик.

Петр насторожился, переступил ногами: в сапогах жмыхала вода.

«Запугать хочет...» – Он вытащил из-под рубахи крест.

– Ну-ка... С нами Бог! – поплевал на руки, расставил ноги и со всего маху, крякнув, долбанул ломом землю. Звякнул металл. Припрыгнув, Петр ударил немного правее.

– С нами Бог! – Лом вновь стукнулся о металл и соскользнул.

Забыв про холод, Петр сбросил пиджак и в одной рубахе, напрягая сильные мускулы, швырял землю, как мягкий пух.

– А ну! А ну!

Мрак серел. Занималось пасмурное утро. Петр спустился в яму и, разгребая руками черную грязь, едва выворотил из земли большой котел.

– Ху-ууу!.. – взвыл он и вытащил из котла кожаную суму. Он тряхнул – сума звякнула.

– Золото...

Его руки плясали, лицо улыбалось. На него, виляя хвостом, удивленно смотрел Шарик.

– Шарик!.. Шаринька!.. Эва! Видал?!.

Он схватил его в охапку и стал крутиться с ним возле ямы. Стиснутый пес кряхтел, молол хвостом. А Петр притопывал, ухал, подсвистывал и хохотал.

– Папаша!.. Что ты!..

Петр врос в землю. Пред ним стоял всадник. Поодаль, в сереющей мгле, всхрапывала лошадь.

– Папашенька... Это я... – сказал Прохор. Он соскочил с седла и несмело стал подходить к тяжело пыхтевшему, чуть попятившемуся от него отцу.

Вдруг отец резко нагнулся и выхватил из-за голенища нож.

– Убью! – как медведь на дыбах, он встал возле сумы, сверкал ножом и тяжело, с присвистом, дышал. – Проходи, проходи!.. Не отдам... Эва!.. Крест... Рассыпьсь! Фу!

– Да что ты, папаша!.. – испугавшись, плаксиво крикнул сын.

– Прошка? Ты?!

– Я... Ночевали тут. Заблудились... Ты чего в грязи?

– Так, Прошка... Ничего... Ну, айда домой!.. Дедушка Данило хворает... Плох. А ты пошто приехал?

– Исключили меня... уволили.

Дома они узнали, что их отец и дед, древний Данило, преставился в ночи.

Торговое село Медведево стояло при реке.

Петр Громов перебрался с семьей сюда. Он живо выстроил двухэтажный дом со светелкой, открыл торговлю.

Прохору очень нравилась кипучая работа. Он разбивал рулеткой план дома, ездил с мужиками в лес, вел табеля рабочим и, несмотря на свои семнадцать лет, был правой рукой отца.

– Ну, Прошка, далеко пойдешь, – говорил он сыну.

– А как же, папаша, насчет гимназии-то?

– Ну, чего там... дома выучишься... У меня другое в голове...

Он любовно осматривал Прохора, его тонкую, высокую фигуру, орлиный, из-под густых бровей взгляд и думал: «Весь в дедушку Данилу».

Прохор всегда в деле. Улица, катанье с гор, масленичные веселые дни, посиделки с девками не тянули его. В лавке, в тайге с ружьем, во дворе при доме – Прохор всегда у дела.

Он все старался воду в баню провести при посредстве архимедова винта, как в книжке вычитал, да не сумел. Тогда стал от дровяного склада железную дорогу строить, чтоб можно было в дом дрова возить.

Он много читал, брал книги у священника, у писаря, у политических ссыльных, и прочитанное крепко западало в его голову.

Однажды, перед весной, отец сказал за чаем:

– Прохор, вот что, брат... Возьми-ка ты человека да собирайся на Угрюм-реку... Слыхал?

– Надо, папаша, карту...

– Какую еще карту?.. Дай-ка сюда лист бумаги, я тебе срисую... Хоть сам сроду не бывал там, а от бывалых людей слыхивал.

Марья Кирилловна переводила от сына к мужу испуганный взгляд свой и вздыхала.

– Пофыркай!.. – пригрозил ей Петр. – Раз решено, значит, баста. – Он послюнил карандаш и неловко провел по бумаге черту. – Вот это, скажем, дорога от нас в Дылдино, двести сорок верст... Отсюда свернешь на Фролку – верст триста с гаком. Тут река Большой Поток предвидится. Отсюда перемахнешь через волок на Угрюм-реку, в самую вершину.

Купец поставил крест и сказал:

– Это деревня Подволочная на Угрюм-реке. Там построишь плот либо купишь большую лодку – шитик называется, – сухарей насушишь... Да там тебе укажут мужики, что надо. А весной, по большой воде поплывешь вниз.

– Зачем, папаша? – спросил Прохор и взглянул на мать. Из ее глаз текли слезы. – Зачем же мне туда ехать?

– Ну, это не твое дело. Слушай.

И целый час объяснял Прохору, что он должен делать.

– Река большая... слышал я – три тыщи верст. Она впала в самую огромную речищу, а та – прямо в окиян. Тунгусы, якуты по ней. Там большие капиталы приобрести можно... Будут встречаться торговцы в деревнях – всех расспрашивай и все записывай в книжку. А язык за зубами – кто ты таков, по какому случаю... А просто проезжающий. Ну вот, милячок, опасности тебе много будет... А может, и погибнешь, не дай Боже... Это к тому, что остерегайся, ухо востро держи.

– Не пущу... не пущу!.. – заверещала мать и притянула к себе сына: – Прошенька ты мой, ангел ты мой!..

Петр резко постучал торцом карандаша в столешницу.

– Будя-а-а!..

Мать выпустила Прохора и, горько заплакав, ушла.

Прохор дрожал. Ему хотелось кинуться, утешить мать, но отец взял его за рукав и усадил возле.

– Ух! – выдохнул отец. – Не слушай баб, не обращай внимания... Иди напролом, никого не бойся, человеком будешь.

– Папаша, а можно мне с собой одного знакомого захватить... Мы с ним вдвоем...

– Кто такой?..

Прохор, волнуясь, рассказал ему о горце. Мать у Ибрагима черкешенка, отец турок, а сам Ибрагим-Оглы называет себя черкесом.

– Верный, говоришь? Так, правильно. Этот народ – либо первый живорез, либо друг лучше собаки... Валяй!

Прохор повеселел и тут же написал Ибрагиму письмо: «Будешь служить у нас... Папаша положит хорошее жалованье».

Начались сборы. Мать чинила белье, сушила пшеничные сухари, готовила впрок пельмени. Скрепя сердце она примирилась с отъездом сына. Петр старался внушить ей, что в коммерческом деле без риску нельзя.

– Вспомни-ка дедушку Данилу, родителя моего... Двадцать раз у смерти в зубах был, а, слава Богу, почитай, до ста лет дожил...