Вячеслав Шишков - Угрюм-река

Яков Назарыч все приглядывался к Прохору. Вот золотой человек, неужто Нинка оплошает?

В лавке четыре велосипеда.

– Выбери-ка себе самый лучший, – сказал Яков Назарыч, – и владей! За труды дескать.

Прохор подарком был очень растроган, поблагодарил и в тот же вечер своротил себе нос, но дня через два кой-как привык держаться на колесах.

Приближалось время отъезда. Домна Ивановна вся в заботе: надо же на дорогу наготовить припасов.

– Как жаль, Ниночка, что вы не велосипедистка, – сказал Прохор прохладным вечером.

– С чего вы взяли? Только с вами ездить стыдно: вы опять дьякона сшибете.

Однако они покатили за город. Ровная, убитая дорога несла их легко. Широкий цветистый луг.

– Давайте собирать цветы, – сказала Нина,и, нарвав букет незабудок, протянула Прохору: – Вот вам... Не забывайте.

В этот миг там, далече, черкес подал Анфисе последнее письмо.

– Ниночка! – воскликнул Прохор. – И как вам не грех так думать? Вас забыть?

...– Спасибо, Ибрагимушка, – прочла письмо Анфиса; губы ее кривились. – Спасибо и Прохору твоему... Прохору Петровичу.

Прохор поцеловал букет и прижал его к сердцу.

– Вот если б... Только боюсь сказать, – проговорил он, сдерживая улыбку.

– К чему говорить? Я же и так понимаю вас, – засмеялась, загрозила пальчиком Нина.

Прохор поймал ее руку.

– Нина... Ниночка!..

...И письмо из рук Анфисы упало. Широко раскрытые глаза ее глядели в пол.

– Ты чего? – спросил черкес.

– Так, Ибрагимушка... Зачем же ты одного-то его бросил?

– Прошка жениться хочет. Невеста выбирать поплыл.

– Невесту?.. – И ничего не сказала больше.

...– Нина! – начал Прохор, смущенно потупив глаза и перебирая поля шляпы. – Ах, если б вы только... если бы...

– Ужасно ненавижу эти ахи. Вы хотите сказать, что любите меня? Да?

...»А на вашу притворную любовь я плюю». Прохор ли это пишет? Анфиса дробно-дробно затопала, как в плясе, ударила кулаками в стол и замотала головой.

...У Прохора гудела радостью душа. Золото заката ослепляюще растеклось в его глазах. Нина сидела рядом, на лугу, пахучая, как цветы после дождя, и соблазнительно улыбалась. Прохор грубо схватил ее в охапку, опрокинул на спину и поцеловал в губы..

– Негодный мальчишка! Как вы смели?! – Вся взбешенная, она вскочила. – Нахал! – Выбежала с велосипедом на дорогу и быстро поехала домой.

Ошеломленный, Прохор едва залез на своего «дукса». Он, чуть не плача, ругал себя идиотом, подлецом, выписывал по дороге ужасные крендели, пред самым городом двинул какую-то старуху в зад и брякнулся с велосипеда.

– Здравствуй, Красная шапочка, – сказала Анфиса горестным голосом. – Поговорить с тобой пришла.

После первого давнишнего свидания с Анфисой Шапошников так обработал себя, что и не узнать: вместо дикой бородищи – аккуратная бородка, длинные, но реденькие волосы подрублены в скобку, по-кержацки, умыт, опрятен, даже под ногтями чисто. Очень обрадовался он Анфисе и, несмотря на жару, накинул новый коломянковый пиджак. Лысина его торжественно сияла.

– Вот письмо, прочти, поразмысли, грамотей.

Он надел пенсне, сел и задрал вверх ноздри. Анфиса нервно дышала, наблюдая за его лицом. По углам стояли волк, и зайцы, и зверушки.

– Н-да!.. – протянул он, перекинул ногу на ногу и заюлил носком начищенного сапога. Он вспомнил про свой письменный донос Прохору, ему стало обидно за себя и стыдно.

Анфиса вопросительно подняла брови.

– В порядке вещей, – неискренне сказал он.

– Как это в порядке?! Какой же это порядок?

– Н-да-а... – загадочно вновь протянул Шапошников.

– Господь с ним! – махнула она рукой и опустила голову.

Он потрогал свой нос и искоса поглядел на высокую, под голубой кофточкой, грудь Анфисы. Ему хотелось и помучить Анфису, окатить ее холодным словом, и сказать ей самое заветное. Но почему он так всегда теряется перед этой простой женщиной? Неужели власть красоты так сильна, так обаятельна? Он провел ладонью по большой лысине своей и, вздохнув, проговорил:

– А как вы смотрите на жизнь? – и тут же выругал себя за глупый вопрос свой.

Не раздумывая, ответила:

– Да очень просто, Шапкин. Ни жемчугов, ни парчей мне не надо. А вот посидеть бы с милым на ветке, как птицы сидят, да попеть бы песен... И так – всю жизнь. И ничего мне, Шапочка, мил-дружок, не надо больше. Так бы и сидеть все рядком, пока голова не закрутится. А тут упасть оземь и... смерть.

Шапошников чуть прищурил глаза и придвинул свой стул к ней вплотную.

– Это романтика, наивная фантазия, мечта, – сказал он.

Анфиса резко отодвинула свой стул.

– А я и другая, ежели хочешь. – И она загадочно, как-то пугающе заулыбалась. – Во мне и другой человек сидит, Шапочка. Ух, тот шершавый такой! Тот человек с ножом.

– С ножом? – нервно замычал Шапошников.

– Денег ему давай, сладкого вина ему давай, золота! Жадный очень, зверь. Иной раз он чрез мои глаза глядит... Боюсь. – Анфиса шептала сквозь стиснутые зубы и зябко передергивала плечами.

Шапошников взглянул на нее, вздрогнул, съежился: глаза ее были мертвы, пусты.

– Анфиса Петровна!

– Боюсь, боюсь... – еще тише прошептала она, откачнувшись вбок и как бы отстраняясь от кого-то руками. И вдруг, вскочив, топнула: – Эх, жизнь копейка!.. Шапочка, давай вина!

Шапошников тоже вскочил.

– Анфиса Петровна!

– Давай вина! Нету? Прощай!

– Постойте, дорогая моя! Минутку... – Он схватил ее за руки и дружески-участливо спросил: – Так в чем же дело?

У Анфисы слезы полились.

– Дело не во многом, Шапочка. Дело в сердце моем бабьем... Эх! Ну, прощай, дружок... Вижу, ничего ты мне не присоветуешь. Тут не умом надо... Эх!.. Уж как-нибудь одна. Прощай!..

Анфиса на голову выше Шапошникова, и когда обняла его, он уткнулся лицом ей в грудь. Ей приятно было ощущать, как этот премудрый книжный человек дрожит и трепещет весь. Выбивая зубами дробь и заикаясь, он сказал:

– Вы... вы мне, Анфиса, присоветуйте... Вот скоро кончится срок ссылки, а чувствую – не уйти мне... Анфиса... Анфиса Петровна... Не уйти.

– Да, верно... Не уйти, – сказала она. – Ты уж по пазуху влип в нашу тину. Женишься ты на толстой бабище, а то и на двух зараз. Сопьешься да где-нибудь под забором и умрешь...

– Нет, не то. Нет, нет! Мне стыдно показаться смешным... но я...

– Вижу жизнь твою насквозь, Шапочка... Так и будет.

– И откуда у вас вещий такой тон?

– Господи, да я же ведьма!

Комнату мало-помалу заволакивали сумерки. Волк, и зайцы, и зверушки слились, утонули в сером. Шапошников чиркнул спичку и зажег самодельную свечу. Когда оглянулся – Анфисы не было. Был Шапошников – удивленный, оробевший чуть, были волк, и зайцы, и зверушки. Еще на столе, в бумажке, деньги – тридцать три рубля. В записке сказано: