Михаил Волконский - Мальтийская цепь

– Так как же быть? – спросила она.

Грубер самоуверенно улыбнулся и, приподняв наискось правое плечо, скромно ответил:

– Действовать!.. До сих пор я оставлял в покое мальтийского кавалера, но теперь пора приняться за него…

– И вы приметесь?

– А вот посмотрим.

Грубер долгим житейским опытом (он был немолод уже) знал людей, в особенности женщин, и видел, что баронесса находится теперь в том состоянии душевного волнения, когда человеку особенно хочется высказаться, раскрыть другому все то, что мучит его. И, несмотря на поздний час, он терпеливо сидел на своем кресле с таким видом, как будто забыл, что, может быть, ему уже пора было уйти.

– Вот видите ли, отец, – заговорила вдруг баронесса, зажимая ладонями глаза и опуская голову, – я должна признаться вам, как на духу… Я прошу вас теперь выслушать мою исповедь…

– Что такое? – удивился Грубер очень естественно и придвинулся поближе, сделав серьезное, внимательное лицо.

– Вот видите ли, – повторила она, – я не была с вами вполне искренна… то есть не то чтобы я солгала вам что-нибудь, нет, но я не все открыла вам…

Грубер слушал, слегка кивая головою и как бы говоря: «Ведь это ничего, вы расскажите только, я и успокою, и прощу – словом, сделаю все, что нужно, и это все в нашей власти».

– Когда вы сказали сегодня утром, – рассказывала между тем баронесса, – что граф Литта необходим вам, я предложила вам испробовать свое влияние на него. Я думала, что, бывая у меня в доме, он, почти никуда не показывающийся человек, выделил меня из общего уровня, и, когда мы увидимся наконец друг с другом, как это было сегодня вечером, он объяснится и будет в моей власти, а следовательно, и в вашей… Ведь вы же добра ему хотите, отец, не правда ли? Следовательно, как же мне не помочь вам, то есть ему… ведь это все равно?

– Конечно, – произнес Грубер, и голос его прозвучал внушительно, – конечно, я желаю только добра и могу действовать лишь для вящей славы Божией.

Баронесса и не ожидала ничего иного. Она утвердительно кивнула головой и продолжала:

– Ну вот видите! Когда мы остались с ним вдвоем сегодня, сначала я думала, что играю только роль, но потом… – она взглянула на патера. Он сидел, слегка отвернувшись, с бесстрастным лицом судьи. Глаза их не встретились. – Потом, – подхватила баронесса, – я почувствовала, что, кроме желания сделать добро человеку и угодить вам, во мне самой есть нечто такое, что заставляет меня не совсем равнодушно относиться к графу Литте. Я несколько раз смущалась, когда он взглядывал на меня. И вот, когда он сказал, что не всегда женщина бывает сильнее мужчины, и потом еще… Ах, отец, если бы вы знали, что за глаза у него!.. И потом эта сила, мощь, которою он так и дышит весь!.. Одну минуту мне казалось: скажи он мне быть его рабой, я бы не задумалась…

Грубер строго сдвинул брови и взглянул на баронессу; она смутилась и, потупившись, стала перебирать кружевную оборку.

– Вы должны быть рабой только Церкви, – значительно произнес он, но сейчас же добавил, как бы смягчая строгость этих слов: – Но, разумеется, человек слаб, и ему извинительны и свойственны ошибки. Ищите себе поддержки в людях, которые могут преподать вам добрый совет!

– Вы не оставите меня, отец? – прошептала Канних. Ей показалось, что она покраснела в эту минуту.

– Я буду поддерживать вас, – успокоил ее Грубер. – Я вам могу сказать только одно: если вы ощутили в себе чувство, о котором говорили, то обыкновенно оно бывает обоюдно – это всегда происходит взаимно… и можно, за редкими исключениями, всегда рассчитывать на ответное чувство.

Грубер видел, как по мере его слов лицо баронессы сияло все больше и больше.

– Так вы думаете, отец, что это возможно? А как же вначале вы так были уверены, что граф Литта не такой человек? – спросила она.

– Я не знал, что вы хотите действовать искренне, но искренность – великая вещь…

– И вы допускаете, что когда-нибудь в нем проснется настоящее чувство?

– Может быть, оно проснулось уже! – произнес Грубер, подливая масла в огонь. – Во всяком случае, я желал бы лучше видеть его у ваших ног, чем у чьих-нибудь других. Я знаю, что вы не сделаете ему вреда…

– Боже мой, я бы хотела ему только счастья, только радости.

– Так будемте же действовать! – повторил Грубер и поднялся со своего места.

Когда он ушел, Канних долго еще ходила по своему будуару, не имея сил успокоиться. Наконец она выпила стакан флердоранжевой воды и пошла спать.

«Но что за человек, какой ум, какое знание жизни!» – удивлялась она отцу Груберу.

Выйдя из дворца, Литта сел снова в свою золотую карету; дверца хлопнула, лакей вскочил на козлы, и карета тронулась.

Зимний день выдался светлый. Солнце, обычно редко показывающееся в декабре над Петербургом, светило теперь, но не грело, а только играло на алмазном снеге и на узорах замерзлых окон кареты. Колеса скрипели на морозе странною, звенящею музыкой. Сквозь матовые от покрывших их узоров стекла пробивался мягкий, ровный свет.

Внутри кареты, несмотря на холод, было очень уютно и опрятно, она мягко покачивалась на своих упругих рессорах. Литта невольно огляделся с удовольствием.

«Что это?» – мелькнуло у него, и он, высвободив из-под шубы руку, взял с бархатной подушки возле себя сложенную в несколько раз бумажку, бросившуюся ему в глаза.

Бумажка была сложена очень аккуратно и, видимо, нарочно подброшена так, чтобы ее заметили.

Граф развернул ее с тою ничего, собственно, не значащею улыбкою, с которою люди обыкновенно встречают всякую таинственность.

Это была записка, писанная левой рукой. Литта знал, что почерк левой руки у всех людей одинаков.

«Сегодня вечером Вас ждут в кондитерской Гидля», – стояло в записке, и затем была подпись: «Ajaks Noгbaks» [16].

Записка была на французском языке. Литта разорвал ее и бросил. Какое было дело ему до того, что какой-то таинственный «Аякс» сообщал кому-то, что его ждут в кондитерской Гидля? Сам Литта почти не бывал в этой, впрочем, модной кондитерской и не принял на свой счет приглашения, решив, что оно случайно попало к нему в карету, может быть, даже по ошибке. И он стал думать про разговор с государыней и про свое назначение послом при ее дворе.

Приехав домой, он приказал вымыть дорогую карету, вытереть ее замшей – словом, сделать так, чтоб она не испортилась. Распорядившись также насчет лошадей и о том, чтобы озябшим слугам дали водки, он вошел к себе. И вот, к своему удивлению, снимая шубу и доставая из ее кармана носовой платок, он нащупал там опять сложенную в несколько раз бумажку. Это оказалась совершенно такая же записка, как найденная им в карете, и с тою же подписью.

«Что за вздор! – подумал Литта, придя к себе в кабинет и бросив записку на бюро. – Однако это ко мне, очевидно, ко мне… Но зачем, к чему!.. Кому нужно?»