Дмитрий Мережковский - Мессия

Девочка появилась так внезапно, подобно призраку, что Дио смотрела на нее почти с испугом. Долго обе молчали.

– Дио? – спросила, наконец, гостья.

– Да. А ты кто?

Она ничего не ответила, только подняла левую бровь, дернула правым плечиком и опять спросила:

– Что ты тут делала? Молилась?

– Нет, так, просто… смотрела на изваянье.

– А зачем же стояла на коленях?

Дио покраснела, как будто застыдилась. Девочка опять подняла бровь и дернула плечиком.

– Не хочешь сказать? Ну, не надо.

Подошла к ложу и взяла с него газелью шкуру, которую скинула давеча, войдя в палату.

– Холодно у тебя тут, сыро. Жара в очаге не умеешь держать, – сказала, кутаясь. – Что ж, так и будем молчать? Мне с тобой говорить надо.

Села на ложе по-египетски, охватив руками колени и положив на них подбородок. Дио села рядом с нею.

– Все еще не знаешь, кто я? – спросила девочка, уставившись на нее своим тяжелым взглядом.

– Не знаю.

– Его жена.

– Чья?

– Да ты что, нарочно, что ли?

– Царевна? – вдруг догадалась Дио.

– Слава Богу, наконец-то! – проговорила гостья. – Что ж ты сидишь, глазами хлопаешь?

– А что?

– Как что? Царская дочь, кровь Солнца, а ты и головой не кивнешь!

Дио улыбнулась и тут же, на ложе, стала перед ней на колени, как взрослые стоят перед детьми, когда их ласкают.

– Радуйся, царевна Анкзембатона, гостья моя дорогая, желанная! – проговорила от всего сердца и хотела поцеловать у нее ручку, но та ее быстро отдернула.

– Ну вот, теперь лезет к руке! Разве так царям кланяются?

– А как же?

– В ноги, в ноги! Ну да ладно, мне твоих поклонов не нужно, садись… Нет, стой, погоди!

Вдруг тоже стала перед ней на колени.

– Ну-ка, повернись к свету, вот так…

Дио повернулась лицом к стоявшей на полу, рядом с ложем, лампаде, цветочной чаше папируса из голубого стекла, на высоком алебастровом стебле. Анки приблизила лицо к лицу ее и, деловито наморщив лоб, начала ее разглядывать молча, пристально.

– Да, хороша, очень, – прошептала наконец, как будто про себя. – Румяна у тебя какие?

– Я не румянюсь.

– Ну-у!

Помочила на языке мизинец и, подняв его к лицу ее, спросила:

– Можно попробовать?

– Можно.

Анки тихонько провела по щеке ее пальчиком и посмотрела на кончик его, не покраснел ли. Нет, не покраснел.

– Чудеса! – удивилась она. – Сколько тебе лет?

– Двадцать.

– Как же такая молодая?

– А разве двадцать лет старость?

– По-нашему, да. В десять лет у нас выходят замуж, а в тридцать бабушки. Ну, да впрочем, у вас там, на севере, все по-другому: солнце старит, холод молодит, – повторила она с удовольствием, видимо, чужие слова.

Села по-прежнему, охватив колени руками, задумалась.

– Что ты смеешься? – спросила, опять глядя на нее в упор своим тяжелым взглядом.

– Я не смеюсь, а радуюсь, – ответила Дио.

– Чему?

– Не знаю. Так, просто, что ты пришла.

– У тебя все просто… Ты думаешь, я маленькая?… Что он тебе обо мне говорил?

Дио поняла, что «он» – Тута.

– Говорил, что ты умница, красавица и что он тебя любит больше всего на свете.

– Вздор! Это ты из любезности… Оба, должно быть, надо мной смеялись. Говорил, что я в куклы играю?

– Нет, не говорил.

– А вот и играю! Прошлым летом играла, и еще буду, если понравится. Мне все равно, что смеются. Царь говорит: «Маленькие лучше больших; мудрее, – больше знают. Вечность, говорит, дитя, играющее… играющее…»

Забыла, во что играет Вечность; покраснела.

– Ах, чтоб тебя, окаянный! Опять нашерстил, нагрел голову!

Сорвала с головы и отшвырнула парик. Тальковая чашечка звякнула об стену; стебель цветка сломался, и цветок повис жалобно.

– Думаешь, я для тебя нарядилась? Как бы не так! Во дворец иду, на вечерю…

Под париком обнажилась бритая голова с таким удлиненным, тыквоподобным черепом, что Дио чуть не вскрикнула от удивленья. Длинная форма голов у египетских девушек считалась особенной прелестью. Из Митаннийского царства, полуночной земли в верховьях Ефрата, откуда была родом Тэйя, мать Ахенатона, занесен был в Египет странный обычай вкладывать в лубки головы новорожденных детей, чтобы удлинять черепа. Все царские дочери были длинноголовыми. У знатных женщин, а потом и у мужчин тоже вдруг черепа удлинились: из тончайшей антилопьей кожи изготовлялись головные накладки, «царские тыковки».

Может быть, царевна Анки нарочно скинула парик, чтобы похвастать перед Дио: «У тебя, мол, румянец, а у меня царская тыковка!»

– А что, правда, говорят, ты колдунья? – спросила вдруг.

– Нет, не правда.

– За что же тебя сжечь хотели? Дио молчала.

– Опять не хочешь сказать?

– Не хочу.

– Бога Быка убила, Мреура вашего, Аписа?

Апис был Мемфисский, а Мреура – Гелиопольский бык, воплощенный бог Солнца.

– Был и у нас Мреура, – продолжала Анки, не дождавшись ответа. – В позапрошлом году умер. Я его очень любила. Старенький, слепенький. В стойло, бывало, зайду, обниму, целую в морду, а он меня языком лижет в лицо, мычит на ухо, как будто сказать что-то хочет… И такого убить, Господи! Все равно что ребенка…

Помолчала, поглядела на нее исподлобья и вдруг объявила:

– А во дворце вощанку нашли.

– Какую вощанку?

– Восковую куколку, заговоренную; сердце иголкой проколото; чье на вощанке имя, тот умирает. Имя царя было на ней: в царской спальне нашли…

Еще помолчала и спросила:

– Сколько дней, как приехала?

– Пять.

– А вощанку третьего дня нашли.

– Ну так что же?

– Ничего. Языки у людей незавязанные, мало ли что говорят… А ты что все дома сидишь, только по ночам выходишь, прячешься?

Злой огонек блеснул в глазах ее, губы задрожали, лицо искривилось, и, глядя на Дио в упор, спросила она задыхающимся шепотом:

– Ты его наложница?

– Чья?

– Тутина.

Дио всплеснула руками:

– Ох, царевна милая, какой вздор!

– Почему вздор?

– Потому что я ничьей наложницей быть не могу: жрицы Матери – вечные девы. И потом, у каждого свой вкус. Его высочество… Можно правду сказать, не рассердишься?

– Говори.

– Его высочество очень хорош, но мне совсем не нравится!

Анки посмотрела на нее, глубоко вздохнула, как человек, у которого внезапно прошла сильная боль, и прошептала:

– Правда?

– Ну, посмотри мне в глаза, разве не видишь, что правда?

Анки заглянула ей прямо в глаза; потом отвернулась, закрыла лицо руками, и вдруг худенькие плечики ее задергались, все тело затряслось от неслышных рыданий.

Дио подсела к ней, обняла ее и прижала к себе длинную, бритую головку, «царскую тыковку».

– Не веришь?

– Нет, верю. Я ведь давеча знала, что все вздор – и колдунья, и вощанка. Я все нарочно…

– Так о чем же ты плачешь?

– О себе, о себе, что такая злая, подлая! Я тебя как увидела давеча, сразу полюбила и разозлилась. Я всегда, кого люблю, злюсь на того… Ох, да ведь ты еще всего не знаешь! Я карлика Иагу, – старый слуга, верный пес, любит меня, как душу свою, – я его подговорила, чтобы тебя убил, если правда, что ты Тутина наложница. Я бы и его и себя убила, – вот я какая! Как бес в меня войдет, все могу сделать…