Георгий Гулиа - Рембрандт

– Может быть. А здесь она как маленькая девочка на коленях.

– Он полагает себя счастливым.

– Да, по всему видно.

– Насколько же она была моложе его?

– Может, лет на семь или восемь…

Разговор в Эрмитаже. Ленинград. Май, 1975 год.

— А вот и Рембрандт… Его знаменитая «Даная».

– Даная должна быть очень красивой. А эта – нет. Большой живот. Слишком полная. И не очень молодая. С кого он писал ее? С Саскии?

– Должно быть. Однако работал он над картиной лет десять. Что-то все время переписывал. На этот счет имеются свидетельства – рентгеновские снимки. И целых двадцать лет держал у себя «Данаю». Упорно не продавал. Очень любил свое детище. Искусствоведы утверждают, что сначала позировала ему Саския. После ее смерти – экономка Геертье Диркс. А может, еще кто-нибудь…

– Во всяком случае, лицо вовсе не Саскии. Это лицо другой женщины…

– А это «Флора». Ее-то наверняка писал с Саскии. Те же черты лица. Что он в ней нашел, отчего так без ума влюбился? Та же маленькая голова… Тот же крошечный рот…

– А молодость? А здоровье?

– Да, аргументы серьезные. И все-таки…

Лисбет взяла со стола небольшой пергамент. Портрет девушки в широкополой шляпе. Живые глаза. Полуулыбка на губах. Чуть вздернутый нос.

– Ты ей немножко польстил, – сказала она жестко. – Она молода – в этом ее главное достоинство. Руки и волосы – нет слов – холеные. Что она – дочь бургомистра?

– Да, – сказал Рембрандт. – Она из Леувардена.

– Северянка, стало быть. – Лисбет рассматривала портрет весьма критически. – Востра на язычок…

– Она образованна. Начитанна.

Лисбет строго посмотрела на брата.

– Кто это сказал?

– Хендрик ван Эйленбюрг.

– А что ему остается говорить?

– Как – что?

– Не ругать же ее! Она живет у него?

– Нет, у пожилых родственников. А может, просто у знакомых. Я не очень интересовался этим.

– А следовало бы, – сказала Лисбет.

– Почему?

– Ты посмотри на себя, Рембрандт, в зеркало. Ты весь пылаешь, глядя на этот рисунок.

Он ухмыльнулся:

– Это ты хватила чересчур.

– Нет, я говорю правду.

Рембрандт приложил ладони к своим щекам.

– Холодные.

Лисбет продолжала неприязненно рассматривать рисунок.

– Говорят, она с хорошим приданым.

– Возможно. Не интересовался.

– А надо бы, – сказала Лисбет. – Порасспроси. Но не узнавай у Эйленбюрга: он наверняка соврет.

– Можно подумать, что я сватаю Саскию ван Эйленбюрг.

Лисбет фыркнула:

– Рембрандт, ты наивен. Но я-то кое-что замечаю.

Он подбоченился, крутанул головой, словно ему сдавливали горло.

– В самом деле, Лисбет? Что же ты замечаешь?

– Сказать?

– Сказать.

Она положила ему руку на плечо:

– Ты очень скоро сделаешь ей предложение.

– Откуда ты взяла? – Он покраснел, отодвинул рисунок в дальний угол стола. – Кто сказал?

– Ты сам.

– Я? – изумился Рембрандт.

Лисбет подняла вверх указательный палец, попыталась изобразить улыбку на лице. И сказала, тщательно расставляя смысловые ударения:

– Рембрандт, в тебе кипят большие художнические страсти. Ты уже мастер, прославленный на весь Амстердам. Тебя даже булочник знает. И башмачник тоже. Но ты плохой актер. Тебя не возьмут даже в самый захудалый театр.

– Почему же, Лисбет?

– Ты говоришь одно, а на лице написано совсем другое.

– Я достаточно прямой… Когда таскаешь тяжеленные мешки с солодом – душой делаешься прямым. За это я ручаюсь.

Лисбет дала попять указательным пальцем: нет, нет, нет!

– Рембрандт, ты влюблен. Это – раз… Не перебивай меня. Второе: ты скоро сделаешь Саскии ван Эйленбюрг предложение. И, наконец, три: скоро я уеду от вас к себе, в Лейден. Я больше тебе не буду нужна. И это вполне естественно.

Рембрандт глядел на сестру со странным ощущением, пытаясь получше уразуметь смысл ее слов. Сказать по правде, пророчицей он еще не знал ее. В чем же она права и в чем не права?

Он не знал, куда убрать руки, – они ему сейчас мешали. Сделал шаг назад, потом – вперед. Хотел что-то сказать, но передумал. Потом резко шагнул к сестре, поцеловал ее в щеку.

– Лисбет, ты, кажется, права по всем статьям!

Государственный музей. Картинная галерея. Западный Берлин. Сентябрь, 1972 год.

— Поглядите, пожалуйста, на этот пергамент. Это рисунок серебряным карандашом. Обратите внимание на дату: 1633-й. По-видимому, это самый первый портрет Саскии. Рембрандт собственноручно надписал, кого он изобразил. Прелестный рисунок, не правда ли? Мы увидим еще один чудесный женский портрет… Приготовьтесь…

– Спасибо, но дайте сначала насладиться этим рисунком… Какая уверенная, какая изумительная рука рисовальщика!

Саския ван Эйленбюрг и ее двоюродный брат Хендрик были приглашены на ужин к ван Рейну. Саския явилась в невообразимо красивом платье, отороченном дорогими мехами. А шляпу, которая была на ней, Лисбет оценила по меньшей мере в двадцать флоринов.

– У нее денег куры не клюют, – шепнула она Рембрандту.

Он не обратил внимания на ее слова. При чем здесь деньги, когда через порог переступает сама Саския ван Эйленбюрг, которая свежа и крепка, как ветерок, перекатывающийся весною через дюны под Лейденом?

Саския благоухала кельнскими духами. Приветливо кивнула Лисбет, подала руку ван Рейну. Приметив Бола, стоявшего в двери, ведущей в мастерскую, махнула ему рукой, как старая знакомая.

Хендрик деловито осмотрел прихожую, бросил взгляд в столовую.

– Ого! – сказал он громко. – Я вижу новые приобретения.

Ван Эйленбюрг быстро прошелся глазами по стенам и углам.

– Это вы брали у меня. Знакомое. Это тоже.

Речь шла о работах амстердамских и харлемских живописцев.

– Все видит, – сказал Рембрандт Саскии и раскатисто рассмеялся.

– А эта? – Эйленбюрг остановился перед небольшим пейзажем. – Откуда она?

– Мне продали очень дешево. Пока что неизвестный утрехтский мастер.

– Лисбет, – фамильярно обратился ван Эйленбюрг, – ваш брат разорится, если будет скупать все, что на глаза попадется.

– Позвольте, – остановил его Рембрандт и за поддержкой обратился к Саскии: – Не все подряд, а то, что мне нравится. То, что я не умею делать сам.

Лисбет взяла сторону ван Эйленбюрга:

– Достаточно появиться лишнему флорину, как этот легкомысленный мужчина тратит его на офорт или картину неизвестных мастеров. А знаете, что он купил на днях?

– Не знаю, – весело отозвался ван Эйленбюрг.

– Ни за что не угадаете!

– Неужели китайскую вазу?

– Нет.

– Японскую миниатюру?

– Хуже.

– Я теряюсь в догадках, уважаемая Лисбет.

– Он купил старинной работы бюст Гомера.

– Бюст Гомера? – удивился ван Эйленбюрг. – А Гомер – зачем?

Ван Рейн пригласил гостей в столовую. Пропуская вперед Саскию, он говорил: