Георгий Гулиа - Рембрандт

– Корнелия, скажи Ребекке, чтобы пожарче затопила камин. Проклятый октябрь! В этом году он какой-то особенный. Колючий. Обжигающий. Не так ли, Корнелия?

Корнелия с грустью смотрит на отца.

– Ты чем-то удручена, Корнелия?

– Нет, меня тоже донимает эта осень.

Она, конечно, солгала. Октябрь как октябрь, месяц осенний, ветер, дождь, прохлада и сырость. Обычное дело. Очень плохо, когда к осени прибавляется и старость. Уж очень постарел отец. Дело не в том, что лицо покрылось глубокими морщинами. Подбородок стал обвисать, щеки обмякли.

Ребекка тоже должна почувствовать этот пронизывающий холод и вовремя затопить камин. Что за сырость?

– Корнелия, а как на дворе?

– Противно.

– Так почему же медлит Ребекка?

Корнелия, которой только недавно исполнилось пятнадцать, вышла в коридор.

– Чего он? – спросила Ребекка.

– Ему холодно. Приказывает затопить.

– Холодно? Разве холодно?

– Мне – нет, – сказала Корнелия, – но холодно отцу.

– Может, дать ему горячий отвар из трав?

– Отвар само собой, Ребекка. Но камин затопить надо.

– А как насчет доктора? Может, сходить мне к господину Тюлпу?

– Не знаю, Ребекка, не знаю… Давай сначала затопим.

Когда запылало пламя в камине, художник подсел поближе. Чуть не влез в него.

– Ты обгоришь, отец.

– Я? – Рембрандт смеется и уголками глаз видит свое лицо на стене. – Корнелия, похож?

Корнелия сравнивает того, который на стене, с тем, который у камина.

– Ты выглядишь значительно моложе, – солгала Корнелия.

«Вылитая мать, – думает про себя Рембрандт. – Но ростом будет повыше и постройнее. Это и понятно – росла в холе, не то что несчастная Хендрикье. И бедного Титуса немного напоминает».

Корнелия шепчется на кухне с Ребеккой Виллемс:

– Ему плохо, Ребекка.

– Схожу-ка к доктору. Он посерел, и голос стал сиплым. Я дам ему отвара. – И понесла к хозяину небольшую миску.

– Что это? – поморщился Рембрандт.

– Отвар. Вам будет легче.

– Легче умереть, что ли? Скапутиться легче, что ли?

– Какие слова говорите, ваша милость? Да поглядите на себя – о смерти ли думать?

– Ребекка, где Корнелия?

– На кухне.

– Приблизьтесь ко мне. Поближе. Еще ближе… Чтобы она не слышала.

– Здесь никого нет.

– Ребекка, я, наверно, помираю.

Служанка махнула рукой.

– Послушайте меня, Ребекка. Вокруг – никого. Я один. И Корнелия с вами. В этой церкви орган. Понимаете? Орган. Я хочу, чтобы туда перенесли прах Саскии. Пусть она будет недалеко от Титуса. И от Хендрикье тоже. Слышите, Ребекка Виллемс?

– Я слышу, ваша милость. Но к чему все эти досужие речи? Вы будете еще долго, долго жить.

Рембрандт вытянул руки. Их чуть не касалось пламя. А они были холодные.

– Нынче просто морозно, Ребекка.

– Да, ваша милость…

Он поморщился и еще ближе подвинулся к огню.

– Горит! – крикнула Ребекка.

Это задымился рукав старого, засаленного халата. С трудом погасила Ребекка запылавший рукав.

Вбежала Корнелия.

– Что такое? – И застыла. Ей все стало ясно: отец улыбался кривой улыбкой юродивого.

– Отец, тебе надо лечь.

– Нет, – заупрямился старик. – Нет. Дайте мне лучше немного вина. Знаете, какого? Красного.

Ребекка переглянулась с Корнелией.

– А что, ваша милость, ежели за доктором схожу?

– Это почему же?

– Просто так…

– Нет. Мне теперь лучше. Это проклятая осень.

Старичок на стене похихикивал. Его плечи противно подрагивали. Глаза превратились в щелочки.

– Итак, господин ван Рейн, – голос у старика скрипучий, – пора подводить итоги. Или, может, рановато еще? Скажи спасибо богу, что еще дышишь. Это после Титуса. Другой бы на твоем месте непременно умер…

– Скапутился?

– Вот именно. Самое подходящее слово.

– А ты уверен, что я живу?

– Уверен. Пока уверен… Послушай, ты хорошо должен знать Библию. Ты столько написал сюжетов из нее! Тогда вспомни Книгу Иисуса, сына Сирахова. Вспомни, вспомни… В ней есть такое место: «И когда все твое дело исполнишь…» Понимаешь? Когда исполнишь…

– Вспомнил. Что же дальше? Намекаешь? На что?

– Я спрашиваю: все ли свое дело исполнил? Только честно. Без скромности. Но и без излишнего преувеличения.

– О каком деле спрашиваешь, противный старичок?

– О твоем. О деле своей жизни.

Рембрандт пытается пробежать вспять от Амстердама до Лейдена и снова от Лейдена, от мельницы, до Амстердама. Потом обводит глазами стены. Картины, картины, картины…

– Так что же, господин ван Рейн, исполнил свое дело?

– Да! – твердо проговорил художник.

Вот тут старичок посерьезнел и сказал загробным голосом:

– «…тогда займи твое место».

– Где оно? Там? – Рембрандт глазами показал наверх,

Михаил Алпатов, известный искусствовед, писал:

«При жизни Рембрандта не признавали. В наши дни в Голландии каждый школьник знает и чтит своего великого соотечественника. Это очень отрадное явление».

Из разговора в Национальном музее. Стокгольм. Март, 1970 год.

— Стал ли с годами хуже писать Рембрандт? Иногда можно услышать споры на эту тему. Но вот факты: вспомните, когда были написаны «Синдики» и эта вот картина – «Заговор Клавдия Цивилиса»? Обе картины создавались после того, как возраст художника перевалил за шестьдесят. Обе картины мы причисляем к шедеврам. Обратите внимание на размеры «Цивилиса»: почти два на три метра. А была гораздо больше, примерно шесть метров на шесть. Предназначалась она для Амстердамской ратуши. Когда отцы города отказались от картины, художник вырезал этот холст, а на остальных кусках написал новые картины. Представляете себе картину размером шесть на шесть? Это сколько же надо иметь силы и фантазии! Рембрандт посвятил картину сцене борьбы древних батавов – предков нидерландцев. Батавы дают клятву своему предводителю Клавдию Цивилису не щадить своих сил в битве с римскими поработителями. Картина имеет еще одно название: «Заговор батавов». А в каталоге музея читаем: «Клятва батавов в верности Клавдию Цивилису». Сло́ва «Юлиусу», которое в некоторых книгах присовокупляется к имени Клавдий Цивилис, здесь нет…

Рано утром Ребекка Виллемс бросилась к Корнелии:

– Девочка моя!.. Девочка моя!..

Спросонья Корнелия ничего не понимает. Но, увидев заплаканные глаза Ребекки, отшатнулась от нее:

– Он… умер?

А прощание состоялось утром восьмого октября 1669 года.

В беспокойный осенний день художника повезли к Западной церкви, в которой орган. Положили в землю у колонны. Городские власти великого города Амстердама выдали на погребение некоего Рембрандта двадцать гульденов.

Плакали Корнелия и Ребекка. А больше было и некому…

А еще позже, много позже, – может, лет через десять, когда ремонтировали Западную церковь, – прах Рембрандта перенесли на какое-то кладбище. Захоронили в какой-то могиле. Уж никто не помнил его имени…