Элисон Уир - Трон и плаха леди Джейн

Утром я, к своему большому удивлению, встаю как ни в чем не бывало. Но через два дня у меня случается второй приступ мигрени и затем еще два в течение недели. Сэр Джон, забеспокоившись, посылает за лекарем, который подтверждает диагноз миссис Тилни, но признается, что мало чем может помочь.

— Это иногда сопровождает месячные, — объясняет он. — У вас сейчас нет месячных?

— Нет. На самом деле у меня их не было с тех пор, как я попала сюда в заключение.

Врач смотрит на меня с жалостью:

— Также доказано, что мигрени случаются, когда больной испытывает большое горе или волнение.

Все знают о вынесенном мне смертном приговоре.

— Первый раз это произошло, когда мне сказали, что больше не разрешат выходить на прогулки, — тихо говорю я.

Грустно покачав головой, он вызывает коменданта.

— Мое профессиональное мнение, сэр, таково: эта юная леди испытывает безмерное напряжение, что подрывает ее здоровье. Она нуждается в хорошей пище, свежем воздухе и покое. Конечно, мне не по чину давать вам советы, но на вашем месте я бы точно знал, что мне делать.

— Я сейчас же напишу совету, — обещает сэр Джон.

Мигрени, благодарение Господу, прекратились. Я возношу хвалы Ему и королеве за возможность снова вдыхать свежий воздух и ходить по хрустящей заиндевелой траве в саду коменданта. Я могу здесь оставаться, если захочу, до тех пор пока мои пальцы не посинеют, и всегда с неохотой возвращаюсь, чтобы погреться у большого очага миссис Партридж.

Условия моего заключения смягчились, но я пребываю в унынии. В шестнадцать лет я оказалась отрезанной от нормальной жизни. У меня есть книги, но они перечитаны мной неоднократно, и я не имею возможности заказать новые. Я беспокоюсь, чувствуя потребность в чем-то, чему не нахожу названия. Возможно, это свобода, но такое чувство, что мне не хватает иного, еще чего-то более важного. Однажды, когда это все закончится, я уеду далеко и поселюсь в глуши, может быть, в Брэдгейте — он, как сейчас кажется, принадлежит другой жизни, жизни, которую я принимала как должное. Как странно было бы теперь вернуться туда.

Интересно, а каково было бы иметь хорошего мужа, любящего, заботливого, который берег бы меня ото всех бед, что случаются в жизни. Такого, который бы поощрял мои интеллектуальные занятия и был бы добрым отцом моим детям. Мне вдруг приходит в голову, что когда-нибудь мне захочется иметь детей.

Но это все, конечно, фантазии. Я замужем за Гилфордом, а ему тоже обещали помилование. В моих мечтах Дадли нет места, и все же я связана с ним, и это навсегда. Думаю, что после освобождения мы притремся друг к другу, смягчившись в результате этого нелегкого испытания. Он, по крайней мере, уже не такой самоуверенный и бесчувственный, как прежде.

Но ни он, ни я пока не получили помилования. Интересно, получим ли мы его когда-либо вообще.

Думая о Гилфорде, я вспоминаю надпись, которую, по его словам, он вырезал на стене. Поддавшись настроению меланхолии и отчаяния, я решаю последовать его примеру и с помощью моего серебряного перочинного ножа выцарапываю на оштукатуренной стене спальни одно из моих латинских двустиший, для потомков:

Я откладываю нож, с ноющей от напряжения рукой, падаю на кровать, и слезы безудержно текут из моих глаз.

— Что за письмо ты читаешь? — спрашиваю я у мужа.

— Это от Эдварда Кортни, графа Девона, которого с детства держали в Тауэре. Он недавно сватался к королеве.

— И что ему надо? — с удивлением спрашиваю я.

— Он, похоже, взбешен отказом ее величества. Он пишет, что теперь надеется только на сэра Томаса Уайетта.

Уайетт, дворянин, протестант из Кента, уже связывался с милордом; он занял положение тайного лидера недовольных испанским замужеством королевы. Месяц назад он писал Генри, сообщая, что мог бы, если надо, поднять много людей в свою поддержку, и просил милорда объединить силы. Генри благоразумно отказался.

— Кортни пишет, что за последние недели Уайетт собрал достаточно сил, дабы убедить его и других, что народное восстание против этого брака было бы не только возможным, но, скорее всего, и успешным.

— Боже упаси тебя вмешаться! — предостерегаю я, но Генри будто не слышит.

— Граф пишет, что подготовка идет полным ходом. Четыре восстания должны начаться одновременно в разных местах в Вербное воскресенье, которое в следующем году выпадает на восемнадцатое марта. Уайетт поведет армию Кента, сэр Джеймс Крофтс — людей Хартфордшира, а Кортни и сэр Питер Кэрью — девонцев.

— А как же четвертое восстание? — спрашиваю я, боясь услышать ответ.

— Кортни пишет, они хотят, чтобы его возглавил я, — говорит Генри. — Чтобы я поднял людей в Лестере.

— Надо быть полным идиотом, чтобы на это согласиться! — кричу я.

— Послушай, Фрэнсис, — терпеливо уговаривает он, — это дело верное…

— Как и дело Нортумберленда? — яростно перебиваю я.

— Гораздо вернее. Подожди, выслушай меня. Четыре армии двинутся на Лондон, свергнут предательских советников королевы и заставят ее отказаться от брака с Филиппом Испанским. Кортни особо подчеркивает, что они не хотят причинить вреда ее величеству и что он и остальные вожаки преданы королеве. Это не заговор изменников.

— Милорд, вы говорите мне, что собираетесь принять участие в мятеже против королевы, когда наша дочь до сих пор томится в Тауэре под смертным приговором? Вы сошли с ума!

— Это не против королевы, Фрэнсис. Это выступление ее верноподданных против человека, которого она собирается взять в мужья.

— И ты думаешь, она станет разбираться, когда ваши армии ринутся на Лондон? — возмущаюсь я вне себя. — Господи, Генри, да ты дурак! Разве ты не понимаешь, что Кортни сам хочет жениться на королеве? А что до Уайетта, то он мне тоже подозрителен.

— И чем же, позвольте узнать? — В его холодном тоне слышны нотки снисхождения.

— У меня нет ни улик, ни свидетельств против него. Назови это женской интуицией, если хочешь, но я боюсь, что Уайетт преследует свои тайные цели.

— Чушь, Фрэнсис! Это все игра твоего воспаленного воображения. — Он оборачивается. — Прости, дорогая, но я не останусь в стороне. Я не преклоню колено перед испанским принцем.

Мой муж врывается в нашу спальню, с искаженным от страха и гнева лицом.

— Нас предали! — кричит он.

Я отпускаю горничных, которые готовили меня ко сну, и, вся дрожа, оборачиваюсь к нему.

— Кто? — Ничего более я не решаюсь спросить.

— Этот дурак Кортни. Вчера он признался во всем епископу Гардинеру и умолял королеву о прощении.