Николай Гейнце - Людоедка

— Не крестись, старик, я не черт, теперь хуже черта… Ни крестом, ни пестом от меня не отделаешься…

Старик молчал и крупные слезы струились по его щекам. Самое воспоминание о застенке, в котором он уже побывал в молодые годы, производило на него панический страх, не прошедший в десятки лет. Страх этот снова охватил его внутреннею дрожью и невольно вызвал на глаза слезы, как бы от пережитых вновь мук. А между тем, он понимал, что угроза Кузьмы, которому он сам выложил всю свою жизнь, может быть осуществлена, и «застенок» является уже не далеким прошедшим, а близким будущим.

Вид плачущего, как-то особенно сгорбившегося под гнетом этих мыслей старика, не повлиял на Кузьму, а только как будто еще более остервенил его.

— Отдашь али нет? — крикнул он злобно.

Петр Ананьев сидел, как окаменелый, и молчал. Кузьма Терентьев несколько оторопел.

— А вдруг умрет, неровен час, умрет сейчас и унесет тайну места, где сохраняет снадобье, в могилу… Тогда все пропало.

Ему представилась Фимка, искалеченная Салтычихой за неисполнение барской воли. Кровь бросилась ему в голову.

— Грех, великий грех на свою душу приму… От всех грехов тебя вызволю, пусть на мне все они будут… Отдай.

Старик продолжал бессмысленно смотреть и молчал…

— Не хошь, так пропадем мы с тобой… Кузьма схватил шапку и бросился к двери.

— Стой! — раздался вдруг властный возглас старика, вставшего с лавки и стоявшего вытянувшись во весь рост.

— Отдай! — крикнул Кузьма.

— Бери… и будь… проклят… — прохрипел Петр Ананьев и быстро, мимо ошеломленного этим согласием и проклятием Кузьмы, вышел из избы.

Кузьма Терентьев опустился на лавку и стал ждать. Время шло.

«А как он удерет…» — мелькнуло в его голове.

Но не успел он подумать этого, как Петр вошел в избу и бережно положил пузырек на стол. Кузьма бросился к склянке, схватил ее и быстро опустил за пазуху.

— Спасибо, старина… Век не забуду услуги твоей…

Петр Ананьев ничего не ответил, снял с гвоздя охабень и, нахлобучив шапку, снова вышел из избы, оглядев ее внутренность как бы последним прощальным взглядом. Кузьма Терентьев остался один.

Обрадованный получением пузырька со снадобьем, Кузьма Терентьев не обратил внимания на то, что Петр Ананьев, только что вернувшийся, усталый до изнеможения и повалившийся на лавку отдыхать, снова ушел из дому. Он даже забыл об этом неожиданном уходе. В голове молодого парня вертелась одна мысль, как обрадуется его Фимочка, получив снадобье и как крепко она поцелует его за такое быстрое и успешное исполнение ее поручения.

Только через несколько времени он огляделся и, не видя Петра Ананьева в избе, вспомнил, что тот ушел, надев охабень и шапку.

«Пусть проветрится, сердце на вольном воздухе успокоит, но я-то его дожидаться не стану. Може он тут на пустыре, так скажусь, а нет, запру дверь на замок и айда к Фиме», — мысленно сказал себе Кузьма и одевшись, захватив с собой висячий замок и вышел из избы.

На пустыре Ананьева не было. Кузьма пошел до улице, посмотрел по сторонам, но нигде не было видно старика. Парень вернулся к избе, запер дверь в привинченные кольца висячим замком и положил ключ в расщелину одного из бревен — место, уговоренное с Петром Ананьевым, на случай совместного ухода из дому. Почти бегом бросился он затем по улице и, не уменьшая шага, меньше чем через час был уже во дворе дома Салтыкова.

Привратника не было, двор был пуст и Кузьма Терентьев тотчас же направился в дальний угол сада — место обычных его свиданий с Фимкой. Так ее не было, но он не ошибся, предположив, что уже несколько раз в этот день побывала она там и должна скоро прийти туда. Не прошло и четверти часа, как в полуразрушенную беседку, где обыкновенно они с Фимкой крадучи проводили счастливые минуты взаимной любви, и где на скамейке сидел теперь Кузьма, вбежала молодая девушка.

— Кузя… ты… пришел… принес? — торопливо заговорила она.

— Пришел, моя кралечка, пришел и принес, — заключил он ее в свои объятия.

— Спасибо, милый, хороший… Где же оно?

— Вот, на, получай.

Кузьма Терентьев вынул из-за пазухи пузырек со снадобьем и подал его Афимье.

— Не обманул старый.

— Не… Будь покойна, не обманул… С проклятьем отдавал… а отдал…

— Верно подействует?

— Так, что лучше не надо, захиреет человек, зачахнет… и умрет… Как ни лечи, никакие лекарства не помогут.

— А… Я так и доложу… Ты тут побудь… Может Дарья Мико-лаевна повидать тебя захочет.

Обняв и поцеловав Кузьму именно тем крепким, страстным поцелуем, о котором он мечтал еще в своей избушке, после того как всеми правдами и неправдами добыл от старика снадобье, молодая девушка вышла из беседки. Афимья неспроста заставила дожидаться Кузьму Терентьева, выразив предположение, что Салтыкова пожелает его видеть. У ней были на этот счет свои соображения.

Когда она доложила Дарье Николаевне о результате своего посещения «аптекаря» на Сивцевом Вражке, то не скрыла от нее, что дело это взялся устроить Кузьма, и что кроме денег — это уже она приврала, чтобы сохранить у себя соблазнительную десятку — на старика придется действовать и угрозой, так как он хранит зелье пуще глазу и, боясь греха, бросил теперь изготовление снадобей.

— Ишь, старый черт, когда опомнился, за душу принялся, может уже сколько душ загубил, пес эдакий, а тут на-поди, — проворчала Салтыкова.

Фимка молчала.

— Однако, твой-то обещал?..

— Обещал…

— И исполнит?

— Об этом будьте без сумления. Кузьма у меня послушный… Я его в руках держу.

— И дельно…

— Сказал, так сделает… А то ему меня как ушей своих не видать…

— Так и сказала?..

— Точно так.

— А он что же?

— Из горла, говорит, вырву, а добуду нынче до вечера али завтра утром.

Дарья Николаевна сидела несколько минут молча, погруженная в раздумье, изредка взглядывая на стоявшую перед ней Фимку. Складки ее красивого лба указывали ясно, что мысль ее усиленно работала над разрешением какого-то серьезного вопроса. Вдруг она тряхнула головой и обратилась к Афимье.

— Коли принесет сегодня или завтра, проводи его ко мне…

— Я… — замялась Фимка, — ведь, барыня Дарья Миколаевна, для себя просила. Об вас, как вы приказали, слова не было.

— Да я с ним об этом и говорить не буду… Просто хочу его посмотреть. Твой вкус узнать, — деланно улыбнулась Салтыкова.

— Боязно ему будет…

— Чего боязно?.. Может он ко мне в привратники пойдет… Аким-то старенек стал… Вместе-то вам повольготнее будет.

Афимья молчала. Ее природная сметливость подсказывавала ей, что Дарья Николаевна что-то задумала иное, нежели просто желание соединить два любящих сердца, ее и Кузьмы. Сердце молодой девушки сжалось каким-то томительным, Тяжелым предчувствием грозящей беды.