Николай Гейнце - Коронованный рыцарь

— Мальтийка?.. — недоумевающе-вопросительным взглядом окинул он красавицу.

Это слово было для него непонятным.

Ирена Станиславовна в кратких словах объяснила ему историю мальтийского ордена и сообщила, что ее брат Владислав новициат этого же ордена, то есть готовится принять звание рыцаря.

— Где же теперь ваш брат? — спросил Оленин.

— Я не могу наверное сказать вам, или в Риме, или же на Мальте… Он давно не писал ни мне, ни тете…

Виктор Павлович залюбовался на дымку грусти, которая искренно, или притворно заволокла чудные глаза его собеседницы.

— Я тоже посвящу себя этому ордену… — томно заметила Ирена.

— Вы?

— Да, я. Чему вы так удивились?.. Для меня нет ничего в жизни… Посвятить себя Богу — мое единственное и постоянное желание.

Она подняла глаза к небу.

— Как для вас ничего… для вас… в жизни… все… — взволнованно заговорил Оленин.

— Что же это все? — усмехнулась она углом своего прелестного рта.

— То есть как что… все?.. Все, что вы хотите…

— О, я хочу многого… недостижимого…

— Для вас достижимо все.

— Вы думаете?

— Я в этом уверен… С вашей поражающей красотой…

— Поражающей… — улыбнулась она.

— Именно поражающей… — пылко перебил он ее. — Вам стоит только пожелать.

— И все будет, как по волшебству… Ну, это сомнительно… Я слишком много желаю и… слишком мало имею… — медленно произнесла она, презрительным взглядом окинув окружающую ее обстановку.

— Да кто же бы отказался исполнить ваше малейшее желание, если бы даже оно стоило ему жизни!.. — восторженно воскликнул Оленин.

— Вы большой энтузиаст и фантазер!.. — подарила она его очаровательной улыбкой.

С каждым свиданием он терял голову. Прирожденная кокетка играла с ним, как кошка с мышью.

Он видел, впрочем, что это его восторженное поклонение далеко не противно очаровавшей его красавице, но все же оставался только в области намеков на свое чувство, не решаясь на прямое объяснение.

Ирена Станиславовна, даря его благосклонными улыбками, искусно держала его на таком почтительном отдалении, что готовое сорваться несколько раз с его губ признание он проглатывал под строгим взглядом этого красивого ребенка.

Ребенок был сильнее его — мужчины. Он, по крайней мере, считал себя таковым.

Время шло.

Он ходил как растерянный, похудел, побледнел, стал избегать товарищей. Это не укрылось от их внимания, а в особенности от внимания Григория Романовича Эберса.

Последний, к тому же, лучше всех знал причину такого состояния своего приятеля. Он заставил его высказаться и помог ему… но как помог?

Виктор Павлович весь дрогнул при этом воспоминании.

— Зачем он послушался этого совета, казавшегося ему тогда чуть не гениальным… А теперь!

— Добро пожаловать, дорогой муженек! — вдруг раздался около Оленина голос.

Он пришел в себя, обернулся и увидел Ирену, стоявшую на пороге двери, ведущей из спальни в кабинет.

В широком капоте из тяжелой турецкой материи, в которой преобладал ярко-красный цвет, с распущенными волосами, подхваченными на затылке ярко-красной лентой и все-таки доходившими почти до колен, стояла Ирена Станиславовна и с улыбкой глядела на растерявшегося от ее внезапного оклика Оленина.

В этой улыбке была не радость приветствия, а торжество удовлетворенного женского самолюбия.

Она несколько минут молча глядела на него своими смеющимися, прекрасными глазами.

Он тоже молчал, невольно залюбовавшись так неожиданно появившейся перед ним прекрасной женщиной.

Она, действительно, была восхитительна.

Тяжелые складки облегали ее роскошные, рано и быстро развившиеся формы, высокая грудь колыхалась, на матовых, смуглых щеках то вспыхивал, то пропадал яркий румянец, — след все же переживаемого ею, видимо, внутренного волнения.

Высоко закинутая голова, деланная презрительная улыбка и деланный же нахальный вид доказывали последнее еще красноречивее.

Виктор Павлович сидел под взглядом этой женщины, как в столбняке, — он похож был на кролика, притягиваемого взглядом боа и готового броситься в его открытую пасть, чтобы найти в ней блаженство гибели.

Все думы, все мысли как-то моментально выскочили из его головы, и она, казалось, наполнялась клокочущею, горячею кровью.

— Ирена… — задыхаясь, произнес он и бросился к ней.

Она как будто ожидала именно этого и отстранила его, бывшего уже совсем близко от нее, своей рукой.

Разрезной рукав капота позволил ему увидеть точно отлитую из светлой бронзы, обнаженную почти до плеча руку.

— Я не ожидала, что вы так рады встрече со мной, Виктор Павлович! — насмешливо произнесла она.

Руки, поднятые для того, чтобы обнять эту чудную женщину, опустились.

Он отступил и как-то весь съежился.

Обливаемый у колодца горбун почему-то пришел ему на память.

Холодная дрожь пробежала по его телу.

— Ирена… — тоном мольбы, снова произнес он.

— Добро пожаловать, дорогой муженек… Довольны ли вы своей холостой квартирой?

Он молчал.

— Присядем, что же мы стоим… Вы как-то странно принимаете гостью, даже не предложите сесть…

Она звонко засмеялась, сделав особое ударение на слове «гостья».

Он бросился подвигать ей кресло.

— Нет, я сяду здесь, — сказала она и быстро направилась к турецкому дивану, уселась на нем, вытянув свои миниатюрные ножки в красных сафьянных туфельках и чулках телесного цвета.

Виктор Павлович стоял, судорожно сжимая рукой спинку кресла.

Она снова подняла на него свои смеющиеся глаза.

— Что ж вы не ответили мне, довольны ли вы вашей квартирой, которую я убрала с такой заботливостью, с таким старанием и с такой… любовью…

Она снова захохотала, подчеркнув это последнее слово. Этот хохот произвел на него впечатление удара бичем.

— Что вам от меня надо?.. Зачем вы меня мучаете?.. — прохрипел он.

Его горло, видимо, сдавливали нервные спазмы.

— Ха, ха, ха… — снова разразилась она веселым хохотом, — мучаю… Чем же это, позвольте вас спросить, мучаю… Не тем ли, что позаботилась устроить вам удобную квартиру, сообразную положению капитана гвардии… Вы, впрочем, исключены, кажется… Вы забыли и о службе, и о карьере для прекрасных глаз Зинаиды Владимировны…

— Ирена, — перебил он ее, — я запрещаю вам произносить это имя…

— Запрещаю… — фыркнула она… — Запрещаю… Кто же это вам дал право мне что-нибудь запрещать или позволять?.. Если так, то вы каждый вечер будете слышать от меня это дорогое имя, которое я профанирую, по вашему мнению, моими грешными устами. Грешными… А ведь они были, быть может, почище и посвятей, чем уста Зинаиды Владимировны… А кто сделал их грешными? Отвечайте!