Илья Бражнин - Друзья встречаются

Вагин посмотрел ему вслед и вдруг захохотал, хотя ничего смешного и не произошло.

- Ты что? - спросил Митя, сам невольно улыбаясь.

- Так! - ответил Вагин, сверкнув горячими глазами. - Не зря ж таки…

Он не досказал того, что думал, и побежал в машинное отделение.

Вскоре в машинном застучала американка. Митя пошел посмотреть на её работу. В половине двенадцатого обращение было отпечатано, и тогда Митя вспомнил, что оно должно быть не только отпечатано, но и расклеено по городу. Искать организацию и людей, которые взялись бы за дело, значило терять драгоценные часы, выигранные с таким напряжением здесь, в типографии, и Митя решил наладить расклейку своими силами. Зуев побежал варить клейстер. Сторож собирал ведра и банки из-под красок. Остальные принялись раздергивать на лычки найденные в кладовой рогожи и вязали из них кисти. Черняка Митя послал раздобыть расклейщиков, и он привел целое отделение матросов из вельского отряда. Через полчаса Черняк самолично наклеил на ворота типографии первый в городе экземпляр листовки и с довольным видом щелкнул языком, хотя листовка наклеена была косо и лоснилась, заляпанная сверху донизу клейстером.

- А ну, гвардия, - скомандовал Митя толпившимся у ворот матросам, - сыпь на линию огня!

Расклейщики загремели банками и побежали в разные стороны.

Типография опустела. Митя прошелся по затихшей конторке с таким чувством, будто провел здесь многие годы, и ему было жаль покидать её. С Вагиным и Зуевым он простился как с давними друзьями, сговорившись об организации вечером митинга типографщиков совместно с тремя другими ближними предприятиями.

Город, оживленный утром, сейчас затих. Части, занявшие его, отдыхали; красноармейцев, на улице почти не было. Держа под локтем здоровой руки пачку листовок, Митя прошел в штаб. Там его снова оглушили шум и движение. На лестницах и в коридорах толпились люди. В каждой комнате заседали какие-то комиссии, оргтройки и вновь созданные комитеты. Они быстро обрастали доброхотами-активистами, и среди людей в шинелях уже ходили озабоченные делами штатские.

Дел было много, и все были неотложны. Следовало разместить части в городе, накормить, обогреть, дать помещение для отдыха, занять телеграф и другие важные пункты, наладить караул и патрули для охраны военных складов, укреплений и города, организовать комендатуру и лазареты, снестись по телеграфу с центром, со штабармом, связаться с волостями, учесть оставленное противником военное имущество, наладить городскую жизнь, организовать митинги и собрания населения, выпустить газету, разослать агитаторов, восстановить органы советской власти…

Вернувшись из типографии, Митя сразу был ввергнут в непролазную пучину дел и вырвался из неё только поздно вечером.

В штаб двинской колонны Митя попал в десять вечера. Долго не мог он отыскать человека, который сумел бы посоветовать ему, как разыскать бойца Ситникова и есть ли вообще такой в отряде. В конце концов нужный человек всё же нашелся, но сведения, сообщенные им, были неутешительны:

- Товарищ Ситников вчерашний день у Спасского сильно ранен, ищите его в лазарете.

Митя помчался в лазарет и там узнал - Ситников умер рано поутру перед самым вступлением в город. Он шел тринадцать дней глухими лесами, голодал, ночевал в лесу в сорокаградусные морозы, падал от усталости, дрался. И вот он уже у цели. Он вошел с боем в пригородное Спасское. Густой сосняк скрывал город. Но Ситников знал, что город тут, у него под рукой, и рвался сквозь ночь к городу. Может быть, он думал о друге, которого там найдет, и улыбался в темноте, как часто делал это, когда знал, что его никто не видит… Он ходил по комнате, окутанной клубами табачного дыма. Комната была давно не топлена и сыра. За окном стояла глухая ночь. Он ходил из угла в угол, улыбался и придумывал будущее. Оно было ослепительно. Потом его уже не надо было придумывать, это будущее: он нёс его, как ранец за плечами, как боевую винтовку. Его не придумывали, его осуществляли. И он вместе с другими… Он шел и шел, пока были силы, и, когда они кончились, он всё-таки шел. Было пройдено триста верст. Оставалось пройти ещё четыре, только четыре версты, когда его ударило осколком снаряда в живот.

Он мечтал о том, как войдет в город.

Он въехал в него на крестьянской подводе и так и не увидел отвоеванного города…

Он лежал под простыней - вытянувшийся, с открытым острым лицом… Митя сам открыл ему лицо. Он шел долгие дни навстречу другу, хотел видеть его лицо, узнать его. И не узнал… Лицо его было строгим, незнакомым. Митя пытался вспомнить прежнего Ситникова, такого, каким знал его ещё раньше, в гимназии, и не мог вспомнить. Митя сидел и курил одну сигарету за другой. Они были непривычно пряны и пахли медом. У него закружилась голова. Отбросив недокуренную сигарету, Митя полез в карман за махоркой. Потом встал, и перед глазами его словно отпечаталась ещё непроизнесенная речь:

«…Мы хороним товарища! Это был солдат революции, маленький солдат революции. Его мать ходила в люди. Она принесла ему однажды апельсин, подаренный хозяйкой, у которой она стирала белье. Мальчик никогда не видел апельсина. Он не знал, что его можно есть, катал, как мячик, а потом отдал за три бабки соседскому парнишке. Он был очень добр. Он убил пятнадцать врагов революции, а может быть, и двадцать. Он был мечтателем и распространял «Окопную правду». Он был очень строг, очень робок, любил топить печи, любил тепло, но всю жизнь прожил в холоде. Раз в жизни, только однажды он солгал товарищам, рассказав, что ел кокосовые орехи. Они были величиной с арбуз, и внутри их было жареное мясо. Ему было тогда одиннадцать лет, и о кокосовых орехах он вычитал в книге. Но те кокосовые орехи, о которых было написано в книге, совсем не походили на те, о которых рассказывал Ситников. Товарищи подняли его на смех - они тоже читали о кокосовых орехах - и говорили ему: «Ты врешь». Но Ситников твердил с ожесточением: «Нет, правда, правда, правда». Потом он упал в обморок: мать заболела, и он не ел целые сутки. В гимназии его дразнили «прачкой», потому что его мать стирала белье. Он ходил бочком, сам себе варил картошку, подметал пол. Из седьмого класса его исключили за участие в нелегальных кружках и организацию ученической забастовки. Он был хил и бегал зайцем в цирк смотреть французскую борьбу. Однажды он подошел к семипудовому чемпиону и спросил: «А ты можешь отколотить городового или околоточного?» Силач, жонглировавший двухпудовыми гирями, как детскими мячиками, оглянулся и удрал. С тех пор Ситников не ходил в цирк. Но в конце концов он нашел сильных людей. И его собственные силы удесятерились. Я не знаю, как он стал героем. Мы часто не знаем самого главного. Мать его умерла четыре года назад от туберкулеза, - она не успела умереть от голода. У него не осталось родных. Его хоронят товарищи. Он не оставил ни богатства, ни научных трудов, но он бессмертен. Спи с миром, товарищ! Всё будет в этом мире так, как ты того хотел…»