Владилен Машковцев - Золотой цветок - одолень

Кузьма и Егорий пророчат рудной горе великое! Да из кликушества и даже божеского прозрения не отольешь пушки. К тому же далековато Магнит-гора от казацкого городка. Илья Коровин, кузнец и Хорунжий с полком тридцать два солнца в походе утеряли, а притащили токмо тридцать лодок железных глыб. Фарида одна-одинешенька в степь с ордынцами уходила, а приволокла девять подвод с кошмой, полтысячи овец и сто сорок возов медной руды. От кого же очевиднее польза? Кто же для Яика принес боле добра?

Потому и кланялись все с рушниками Фариде, звали ласково в гости. Не менее знаменитым был в эти дни и Бориска — сын кузнеца. Он за три дня расписал белый простенок шинка картиной страшного суда. Никто не ведал, что он малюет. Художник рогожами прикрывал нарисованное. На четвертый день при огромном скоплении народа Овсей торжественно снял рогожи. Тишина воцарилась. На суде страшном грешники мучаются по левую сторону, праведники ликуют — по правую. Но очень уж мало праведников. Однако все казаки и бабы начали искать себя среди святых. Первым крякнул довольно Меркульев: себя узрел! В толпе начали раздаваться возгласы радости и рыки гнева. Под ликом Саваофа угадывался умерший гусляр Ярила. Аксинья с Гринькой опять предстали в облике богоматери с младенцем. Лукерья — мать Бориски — ангелом парила. Насима и Дарья стояли в белых шалях рядом с богородицей. Тонконогая зеленоглазая Дуняша свечи в раю зажигала. Соломон, Фарида и Овсей вино из бочки разливали, угощали праведников. Илья Коровин готовил пищу для святых: жарил на вертеле барана. Ульянка Яковлева пеленки стирала для божьего сына. Охрим читал книгу спасителя Руси Авраамия Палицына. Марья Телегина корову в рай на верви приволокла. Матвей Москвин переписывал казаков гусиным пером, дабы с них подати взымать в казну бога. Егорий устанавливал пушку о двенадцати стволах для защиты райской тверди. Меркульев указывал праведникам места, бо некоторые толпились глупо. Хорунжий, с саблей, в шеломе позолоченном, охранял вход в рай. Есаулы Василь Скворцов, Тимофей Смеющев и Федул Скоблов дыбу для допроса праведников готовили. Без дыбы не покаются в грехах. И над всем этим благолепием парил на огромных белых крыльях архангел — Ермошка.

— Дарья, Дуняша свечки запаляет, я в почтительности. ...Остальные глупости легко простительны, — глянул с одобрением Меркульев на юного художника.

— Господи! А меня-то почему там нет? Чем я хуже Марьи Телегиной? — горько заплакала Нюрка Коровина.

«Надобно заплатить мазилке, дабы и меня рядом с богом нарисовал. На худой конец, уж возле коровы Марьи Телегиной. Там место свободное!» — подумал Тихон Суедов.

— А хде я? Хде я, в бога-бухгая мать? — гудел краснорожий Микита Бугай.

— Не туды зырки навостряешь! Чаво ищешь себя в раю праведном? Горишь ты синим огнем в аду!

— А я за какие-такие безобразия оказался в котле со смолой? Дни и ночи у вас в селитроварне горю, пей мочу кобыл! У меня на этом свете ад. Хучь бы на том дали роздых!

— Нешто у меня такое страхолюдное рыло? — cпросил Герасим Добряк.

— Не, не такое! Еще уродней!

— Спасибушки, утешил!

— А Зойка Поганкина в гольном неприличии. Хи-хи! намалевана в точности: кости, обтянутые кожей, без титек!

— Энто поклеп! Клевета на казаков, на обчество! — возмущался Силантий Собакин.

...Картина ада была страшна и потрясающа. Лица злодеев, чертей и мучеников озарялись красными бликами карающего огня. Все они были пронзительно точны и похожи, казались живыми. Ощущались даже их движения, слышались вопли. И шибал в нос смрадный запах горелого человечьего мяса, угарной смолы. Силантий Собакин и Тихон Суедов грызли друг друга в костре кривыми клыками. Гришка Злыдень, Федька Монах и Устин Усатый кипели в одном котле. Гунайка и Вошка Белоносов лизали своими длинными языками волосатый зад дьявола. Зоиду Поганкину черти облили дегтем, вываляли в перьях и обвешали дохлыми кошками. Лисентия Горшкова держали какие-то чудища на зубьях вил. Верее два коршуна очи выклевывали. Остапа Сороку змея подколодная душила. А жуткими чертями в аду были Герасим Добряк, Емельян Рябой, Клим Верблюд, Милослав Квашня, Демьян Задира, Гаврила Козодой, Богдан Обдирала, Касьян Людоед. Дозорщик Платон Грибов висел на перекладине, поддетый железным крюком под правое ребро. Пытал вражину самый рослый черт с ликом... Меркульева. Как же так? Мер-ульев в раю! Меркульев в аду!

— Не пойму! Черт я или святой! — поднял брови атаман.

— Это ваш двойник. А вы — святой! — схитрил Бориска.

— Не приставайте, казаки! Це иносказание, вымысел, намеки образные! —пытался успокоить народ Охрим.

— Чуждо сие для честных людей! Не надобно такое Простому народу! И кощунственно! Я, к примеру, — в котле! А у Марьи Телегиной даже корова в раю! — брызгал слюной Собакин.

— Бей праведников! — бросил клич Герасим Добряк.

— Разойдись! — пытался навести порядок атаман. Но драка началась. «Черти» и «мученики» с яростью набросились на святых. И колья в ход пошли, и камни. «Праведники» отбивались кулаками, дубьем и грязной бранью. Меркульев не дрался, отошел в сторону. Он с любопытством наблюдал за побоищем. Вот Нюрка Коровина вырвала клок волос у Марьи Телегиной. Марья сильным ударом опрокинула подругу в грязную лыву. А ведь на защите брода эти бабы поднялись в глазах атамана до высот величия. Почему же человек то велик, то ничтожен, суетен?

— Какой смысл в этой дурацкой потасовке? — спросил Меркульев.

— В этой стычке смысла больше, чем было его в бою за брод. В бою, которым ты руководил! — ответил Охрим.

— Если бы я стал правителем мира, я бы повелел казнить в первый же день всех художников.

— Бодливой коровке бог рога не дает.

— Я шуткую, Охрим. А ты всурьез! Да и Бориска — стервец!

— Почему?

— Что ты знаешь? Дружок мазилки Ермошка червонцы драл с тех, кто в рай помещен! Марья Телегина попросилась в рай с любимой коровой Зорькой. Это ей обошлось в сто золотых! По-моему, и моя Дарья заплатила хорошо. Слышал я краем уха их шепот. Нюрка Коровина поскаредничала, отказалась платить. И в рай, как видишь, не попала! А больше всех за эту картину выложил золота Соломон. Дабы казаков остротой тянуло в шинок. Изобрел приманку. А мазня — обман!

— Ты возводишь поклеп на мальчишек, атаман!

— Попытай их сам, Охрим.

...Толмач подошел к Бориске и Ермошке. Они стояли в обнимку, следили за потасовкой, кричали. На Охрима мальчишки долго не обращали внимания. Бориска первым почувствовал его пристальный взгляд.

— Что, дед Охрим? Понравился мой «Страшный суд»?

— Понравился.

— Дал бы десяток золотых нам за образ свой в раю, — бросил небрежно Ермошка.

— Так вы плату сдирали с казаков за рай?

— Нет! — махнул рукой Бориска.