Райдо Витич - Противостояние

Лена сжала руку подруги, мурашки по коже пошли и, закричать хотелось, «катюшу» подогнать и разровнять к черту Брандербург, Берлин, Германию!

— Не суждено значит… планам-то, — прошептала Марина. — Ничего… Зато к детям… к Павлику… Срскучилась…Хорошо… Ты за меня уж тут…

Улыбнулась и стихла, глаза смотрят в точку. Умерла.

Лена зубы сжала, пару минут в прострации, оглушенная гибелью женщины сидела и вот встала, пошла к ребятам и начала бить фашистов, почти не прячась. Накрыла ее смерть подруги, оглушила и контузила.

Не правда, что пуля дура — пуля само коварство, дочь смерти. Вжик — и нет человека, нет планов, нет его мечтаний, мыслей, дел. Все забирает. А память ей не забрать, слишком у многих крепко происходящее в нее засело. И пока хоть один этот ад прошедший жив, не забудется, не забудутся павшие.

Жутко терять товарищей в последние дни. Жутко знать, что нет человека, а в голове все бьется как Марина мечтала, туфельки на каблучках одеть, как детей хотела, целую тактику, чтобы мечту исполнить выработала… И ушла к своим детям, тем кто погиб в начале войны. Ушла в конце.

Какой черт или Дьявол крутит это колесо жизней?! Какая тварь решает, кому жить, кому умирать и когда?!

Взвод саперный помог группе Саниной, кончили еще одну стрелковую точку фашистов. Но дальше ребята не пошли, вернулись с девочкой и телом убитой Люсинец.

Муторно было на душе. Похоронили женщину и хоть вой — крутит. Сидели у развалин и кто курил, кто в небо смотрел. А вдалеке выстрелы все слышатся, грохот.

— Когда же закончится, а? — прошептал Тарасов. — Сил ведь нет! Гитлер сдох! Какого ж рожна?!

— Тихо, Сань, — положил ему на плечо руку Гена Шатров. Маликов фляжку достал, свинтил крышку и хлебнул горькой, передал Рекунову, а не Лене:

— Помянем, сестренку.

Девушка отобрала у парня, хлебнула, обратно отдала и в одну точку смотрит.

— Каких девчушек теряем, — тяжело вздохнул Тарасов и выпил спирта. — Жила б да жила, детишек нарожала.

У Лены ком в горле встал, рванула ворот — душно.

— Ты, капитан, не шагу от нас больше, — твердо заявил Маликов.

Не могли больше терять, с каждым убитым другом, частичка души в пепел превращалась. А от нее и так — степь выжженная осталась.

Конец войне, радуйся, а не можешь — душа в головешку превратилась. Нет Гитлера, а что натворил в памяти занозой сидит, неразорвавшимся снарядом в сердце. Как с ним жить?

А бои идут и идут, ребята гибнут и гибнут, восьмое, девятое — конца и края нет и вдруг…

— Победа! Победа!!! Фашисты подписали капитуляцию!!! Восьмого еще, братцы!!! — и выстрелы в небо, грохот пуль не в стену или грудь — в облака. Крики «Ура» но не призыв в атаку.

И как воздух выпустили. Лена на камни осела и автомат обняла. Слезы на глаза наворачиваются, а плакать не может, только рвется с губ:

— Как же?…

Четыре дня всего Марина не дожила, четыре!!

И скрутило, сжало, как пружину.

Мужчины прыгают, орут, обнимаются, залпы салютные в небо дают, а она на камнях лежит и ревет, ни остановиться, не разогнуться не может. Горе разум мутит, сжимает сердце и душу рвет от боли — как же так, как же?

— Ты чего, капитан? — подхватил ее Валера, обнял, закачался, словно тур вальса решил на камнях исполнить. — Победа! Победа!!

Все с ума сходили, лица изможденные, серые, небритые, а светились счастьем так, что смотреть больно было. И щемило сердце, перехватывало горло — радость с горем пополам слезами из глаз катились.

Какой-то пожилой солдат выл на разбитых кирпичах, в небо глядя. Его успокаивали, хлопали по спине, кто-то фляжку поднес:

— Хлебни, браток! Наша взяла! Забили гадам кол в сердце! Победа!!

Какой ценой?

Четыре года по крови, грязи, по макушку в кошмаре непреходящем, на кого не оглянись — разбит, на что не посмотри — развалины.

Что хотел Гитлер? Зачем все это? Власть, мировое господство, высшая раса, избранность?

Как же страшно, когда одному приходит в голову идея о превосходстве, а другие ее подхватывают. И вот он итог этого себялюбивого желания выделится. Одно заявление, один призыв — и орды под грязный стяг идеи зверей встали. И пол Европы легло.

Каждый четвертый поляк — погиб.

Каждый четвертый белорус — погиб.

Каждый третий еврей — мертв.

Каждый второй ребенок — сирота, каждая третья жена — вдова.

Каждая семья лишилась хоть одного родственника.

Каждый второй потерял дом и близких.

Каждый второй населенный пункт исчез с лица земли, превратившись в руины.

Две трети деревень и сел разрушены до основания или сожжены в пепел.

Миллионы людей сгорели в топках концлагерей, миллионы усеяли своими телами землю от Москвы до океана.

Разрушены инфраструктуры, в руинах экономика и аграрная система, разрушены ценнейшие памятники архитектуры, церкви. Мир ухнул в пропасть средневековья, в голод, холод и нищету.

Почему?

Потому что одному маньяку показалось, что он самый-самый?

А в чем разница меж немцем и русским, меж татарином и грузином, поляком и румыном? Кто-то из них не чувствует боли или по-особому болит его душа, когда гибнет на его глазах ребенок, горит родной дом, умирают друзья, рушится мир и земля уходит из-под ног?

Может кто-то рождается не так как другой и не так умирает?

Лена все оглядывалась и пыталась понять: зачем было все это устроено? Кому были нужны миллионы жизней? Кому мешали живущие? Что за великая идея потребовала настолько колоссальных жертв? В чем ее величие?

Только в одном — в глубине низости, в неприглядности морали, в черноте душ и темноте сознания, в отсутствии элементарных понятий, качеств человеческих.

И сколько не пройдет лет, никогда ни она, ни дети погибших и выживших в этой страшной войне не смогут этого ни понять, ни забыть. Потому что слишком дорого обошлась человечеству звериная идея нацизма, слишком дорого встал человеческой цивилизации оскал фашизма.

И будь он проклят именем всех погибших, замученных, истерзанных.

И будь прокляты те, кто вздумает отрыть гнилое знамя звериной идеи.

Только не найдется таких среди людей, а если найдется среди нелюдей, то вобьют и им в глотку осиновый кол, только ждать не будут, пока разгуляются — в зачатке задавят.

И быть по сему, — тяжело уставилась на бойцов.

И дала залп из автомата в небо, как клятву — пока ты есть, фашизма не будет.

— Слышите, ребята?!!!

Все погибшие, все недожившие: слышите?!! Клянемся!!

И осела, не понимая, что дальше, как? Двадцать лет ей будет, только двадцать, а спроси кто, искренне ответила бы — сто…

Николай затылок тер и пил. Курил и топтался. Кричал про себя, от горя и от радости, от безысходности и усталости. От боли в душе, что плакала о погибших товарищах и о Леночке, которой не дано было дожить до этого дня.