Райдо Витич - Противостояние

Ян глянул на изрытую грубыми, глубокими ранами спину и уставился на Галю: жива? В обморок не собирается упасть? Нет, но взгляд растерянный, жалеющий.

Мужчина взял пинцет и скальпель: тут много работы и молодой, неопытной ее не доверишь.

— Дима, сам справишься? — спросил у Булыгина.

— Да, Ян Артурович, заканчиваю.

Ян приступил к иссечению, давая распоряжения Галине:

— Капельницы с литической смесью три раза в сутки. Глюкоза, витамины, три раза в сутки. У старшей сестры есть пенициллин.

— Но он плохо апробирован.

— У нас нет выхода, нужно рискнуть. Посмотри, — кожа сходила сама, оголяя покрытые вкрапленьями гноя мышцы. — Иди за пенициллином. Сейчас же заряжай капельницу. Прокапать за сегодня не меньше десяти флаконов.

И все спокойно, обыденно.

Галя не могла этого понять. Она не считала Бангу черствым или жестоким, наоборот, восхищалась его мягким, очень ласковым отношением к больным, восхищалась как специалистом очень высокого класса, но вот в такие минуты совсем его не понимала. Он словно не видел, что сотворили с девушкой фашисты — даже не моргнул, словно не понимал, что она и так в тяжелейшем состоянии — назначал плохо проверенный на деле препарат.

Она попыталась вразумить полковника:

— Ян Артурович…

Но тот тяжело посмотрел на нее, обрезая все возражения:

— Это приказ, лейтенант медицинской службы Радченко. Выполнять.

Галя пошла к старшей сестре, и услышала за спиной наставления доктора санитарке.

— Сима, отвезешь пациентку в четырнадцатую палату.

И подумалось: не такой он черствый.

В четырнадцатой стояло всего три койки и лежали две женщины.

Лена металась в бреду, чтобы она не вырвала иглы из вен, ей привязали руки бинтами к койке, но все равно приходилось дежурить.

Ее жаркий шепот сводил с ума соседок.

— Дети… что вы делаете… остановитесь… уходите, уходите!… Не жгите…. Там же дети…. Дети там…. Дети…. Стреляй, стреляй, ну!… Уходи, Саша!…Коля… Дети… уводите детей…. Уводите… убьют…сожгут…Передать… лейтенант!…. Ноль шестому…. Ноль шестому!… Сожгут… бегите… быстрее, быстрее!

Светлана села, уставилась на соседку, Машу Ромашину:

— Не могу больше. Такое чувство, что детей жгут.

— Бредит.

В палату заглянул полковник, проверил капельницу, пульс:

— Лейтенант Ромашина, на перевязку, — бросил и вышел. Следом Сима просеменила, села у горячечной на табурет.

Маша, тяжело опираясь на костыль, двинулась в перевязочную, Света к Серафиме повернулась:

— Зовут хоть ее как? — кивнула на новенькую.

Девочка плечиками пожала.

— А лет?

Тот же ответ. Женщина озадачилась:

— Это как, Сима?

— Так откуда ж я знаю, тетечка Света, — шмыгнула носом малявка. — В истории ни звания, ни названия. Знаю только что она разведчица и фрицы ее пытали, — с предыханием, округлив глазенки, сообщила девочка.

Света бы посмеялась над глупой, да новенькая плоха была и такое в бреду говорила, что невольно верилось словам санитарки.

Лену колотило, выгибало. Она рвалась из пут и кричала, не осознавая, что хрипит и только. Она рвалась в бой, жала на гашетку автомата и видела, как падают фрицы. Она бежала по полю к Николаю и видела, как расцветает воронка, забирая его себе. И кричала от возмущения, кричала от отчаянья, видя, как горит амбар с людьми: стариками, детьми, женщинами. Стонала и пыталась остановить выстрел Игоря и все звала Надю.

Ей было страшно одной и она плакала.

Ей было горько бродить по сожженному полю и звать, звать хоть кого-то живого, и видеть воронки, обгоревшие лица, что пеплом вздымались в серое от дыма небо, а вместо облаков летели черные самолеты со свастикой на крыльях.

— Третьи сутки. Улучшения нет, — сухо сообщила Галина Яну на осмотре.

И не могло пока быть. Организм истощен, очаг инфекции огромен.

Банга смотрел на заостренное лицо, впалые синяки глазниц под глазами девушки и делал вид, что слушает пульс.

Потрескавшиеся от жара губы шептали слишком страшное для него и, врач все силился понять, кто она, этот ребенок, попавший под маховик войны. Как это случилось? Как всегда? Как попадают дети — полка? Но для этого она взрослая. Сколько ей вообще лет? Виски с сединой и на вид лет двадцать пять, а то и больше, но отчего-то он уверен — много меньше.

К детям у Яна было особое отношение. Он не просто жалел их — душой болел.

Пацанята со взрослыми взглядами вызывали у него отчаянную тоску и желание хоть что-то сделать, чтобы вернуть детям пору детства. Пусть на миг, на секунду увидеть естественную для мальчишки задорную, хитрющую улыбку, узнать о шалости, увидеть радость от кусочка сахара или оловянного солдатика и смотреть, как они играют, а не сидят как взрослые на лавке, курят и говорят с солдатами, повидавшими и до войны, наравне.

Больно, когда калечат тело ребенка, вдвойне больнее что калечат и психику.

И уж совсем невыносимо, когда калечат девочек. Ведь именно им суждено когда-то стать матерями, подарить свету ребенка. И именно у них психика еще более ранимая и восприимчивая.

Впрочем, только ли в этом было дело?

Ян встал:

— Продолжайте капать, — бросил Галине и вышел. Женщина лишь головой качнула, уверенная, что положительного эффекта не будет, а вот ухудшение уже на лицо — от девушки тень осталась.

Банга вышел на улицу, сел на скамейку зябко передернув плечами и молча подал мальчику, сыну полка, попавшему к ним в госпиталь, оловянного солдатика.

— Спасибо, — заулыбался тот с восторгом.

— Рука как? — кивнул на правую руку в гипсе.

— Да чего, товарищ полковник, ничтяк.

— Хорошо, — потрепал его по вихрам. — Беги в отделение, холодно здесь.

— Да я… — замялся игрушку рассматривая.

— Покурить? Не выйдет. Как врач предупреждаю — будешь курить, так и останешься маленьким.

Паренек поставил солдатика на скамейку и глянул на врача серьезно, по — взрослому:

— Это неважно, важно чтобы мы фашиста погнали.

Яну ответить было нечего.

Мальчик слез с лавки и забрав подарок мужчины, вразвалочку пошел в здание.

Ян проводил его задумчивым взглядом и закурил.

У него было трое сыновей. Старший, Юрий, был врачом и работал в одном из Уральских госпиталей, средний сын, Владислав, погиб еще в марте сорок второго, младший работал в Штабе при брате Банги — Артуре. Они были взрослыми, но их игрушки пригодились маленьким. Ян раздаривал их мальчикам и все надеялся, что это превратит детей в настоящих детей.

Он сам не знал, отчего его грызет тоска по детям. Может, оттого что растил он сыновей один? Может, вина за гибель жены ела? И он пытался, уделяя максимум внимания сыновьям, как-то ее загладить?

Он вообще очень любил детей и ненавидел политику, но был вовлечен в нее, добывал сведения в Прибалтике, а семья была как прикрытие. Но в один момент он понял, что рискует неоправданно, рискует ничего не ведающей Мартой, сыновьями. Понял, когда родилась дочь.