Александр Солженицын - Красное колесо. Узел I. Август Четырнадцатого

– Стыдно.

Козеко оживился, сразу подступил, со своей обычной цепкостью несдаваемых аргументов, и ещё ухватил Ярослава за грудной ремень, чтоб он не ушёл, дослушал:

– Почему ж это может быть стыдно, Харитонов? Давайте рассуждать. У нас с вами тёплых вещей нет, и когда нам повернутся выдать? Сами знаете российское интендантство. А мы с вами зябнем, мы с вами спим в шинелях прямо на земле. Долго ли простудиться? А ночи холодают. Это даже не нам с вами лично нужно, это – армии нужно, мы будем лучше воевать. И фуфайку берите!

Не раздражение, не торопливость, с которою он гнался исправлять, – овладела Харитоновым музейная усталость ног, глаз, души: больше бы не ходить, не видеть, провалился бы этот богатый город, лучше б месили пески, как все эти дни. Отвратительны стали всякие вещи. И как легко жить без вещей!…

– Но – не таким образом… – вяло, устало отклонил Харитонов. Он пытался ремень освободить, да не так легко было отцепить его от Козеки.

– А – каким же образом? А каким? Купить? Мы и зашли – купить, но кому платить? Хозяин бежал. Пожалуйста, можете оставить деньги, но кому они достанутся? А кстати, мы с вами получаем – много не накупишься.

– Ну, не знаю, – Ярослав не находил что сказать, но затопляло его отвращение. Он освободился, повернулся к выходу, Козеко шагнул за ним и ещё держал за плечо. Лицом сморщен, как плача, он тихо договаривал, почти на ухо:

– Ну я согласен, это не хорошо. Если подумать, что фронт может откатиться и до Вильны, и ворвётся враг в наше гнёздышко с моим солнышком, и разорит, как здешние очаровательные квартирки. Да ведь я ничего не хочу, я никаких наград не хочу, вы же знаете! – Он почти слёзно упрашивал. – Но ведь не отпустят, пока хоть руки не оторвут. Или ноги. Так я советую: оденьтесь потеплей, ведь будет зимняя кампания, Харитонов! Возьмите бельё! И фуфаечку!…

Скорей к своему взводу. Всё-таки нёс ещё веру Ярослав, что его взвод… Не только вещей, даже пить-есть ему перехотелось.

Росло предчувствие беды.

Где-то в городе горело – крупно, высоко, упорно. Немудрено было заняться и другим пожарам: там и здесь дымили солдатские костры, печки, между ними, как цыгане, бродили солдаты, тащили что-то. За два часа так изменился Нарвский полк!

На телегу, сверх другого добра и ящика с парфюмерией, вязали велосипед.

Таковы нашлись и офицеры в их полку! Но в солдатах – нравственная сила народной жизни, они сейчас поймут, им никто не объяснил, Ярослав сам виноват – пробовал консервы и похваливал, с этого началось. Он и бессильным себя чувствовал, он и не вправе себя чувствовал, безусый, поучать мужицких отцов самым основам жизни, он и обязан был – к чему ж тогда его погоны?

Он заблудился, дал крюк, и ещё места своего не узнал, а увидел первого Вьюшкова, долгого, а с узкой спиной, как он узел из простыни тащил через плечо.

Да Вьюшков ли? Может ещё не он?… Нагнал, крикнул:

– Вьюшков!!

Вырвалось надорванно, а – резко, и Вьюшков уронил узел, и сделал шаг бежать, но не побежал, а избычась повернулся. И не смотрел, лицо воротил.

И это-то был его заливистый вагонный рассказчик, такой улыбчивый, симпатичный, душа смоленских мест?! Какое у него уклончивюе, непрямое, замкнутое лицо! Какой, оказывается, нехороший человек…

– Ты – что?? – со всей силой внушения вталкивал ему Ярослав. – Ты – куда? Ты – кому? Ведь мы сейчас под пули пойдём, может завтра в живых не будем, ты – озверел, ошалел? – Но ещё с надеждой, страдательно: – Что с тобой, Вьюшков?

Всё так же закрыто, не глядя, косо-потупленно:

– Простите, ваше благородие. Лукавый попутал.

– Ну пойдём со мной, пойдём!

А ноги Вьюшкова – как вросли, от узла не идут.

А навстречу – Крамчаткин, лучшая служба взвода, – нет, не Крамчаткин! – что он красный такой, он шатается на ходу, он поёт, не то бормочет? – нет, Крамчаткин, он увидел своего офицера – и приструнивается, и берёт шаг, и даже печатает по гладким плитам, – но почему ноги забирают одна за другую, почему глаза такие вылупленные дико – а рука взброшена точно по форме:

– Ваше… пре… благородие, разрешите доложить? Рядовой Крамчаткин Иван Феофанович из отлучки…

Но – косая сила завернула его по дуге вместе с честью – и безжалостно шлёпнулся он на тротуар, и фуражка откатилась.

Младший брат! Гордость моя, Иван Феофанович!

С ужасом, но кажется уже и с гневом, Ярослав спешил дальше. Ведь предупреждали: мародёров – пороть нещадно, наказывать телесно! Но мародёры представлялись далёкими чужими злодеями, не своими же нарвцами, не из своего же взвода!

Сейчас – с оружием и с полной амуницией поставить их на солнцепёке в строй! И – разнести их, прочесть им та-кое внушение! И каждого разобрать – кто что взял! И – каждого заставить бросить…

Вот тот дом! Ворота были нараспашку, и видно, как во дворике обмывался в жарком токе углей закопченный котёл, пристроенный на шестиках. А вокруг сидели на кирпичах, на ящиках и как попало человек пятнадцать из харитоновского взвода. На земле и возле ног стояли у них консервные банки, лежала еда разная, уж ею особенно и не потчевались, а больше – пили, котелками и кружками черпая из котла.

Сразу мелькнуло: перепились! из котла черпают хмельное!?… Но тогда зачем костёр?…

Нет, хмельность лиц была не пьяная, а благодушная, – доброжелательность пасхального розговенья. С застольной мирной неторопливостью улыбались друг другу, беседовали, рассказывали. В стороне, в пирамидках по несколько, стояли ненужные винтовки.

Увидели своего подпоручика – не испугались, а оживились, обрадовались, место расчищали:

– Ваше благородие!… Ваше благородие, сюда, к нам извольте! – а двое с кружками засуетились, один полоскать, один и так, наперегонки зачерпнули, наперегонки понесли ему, горячие и полные всклень, с улыбками пасхальными:

– Ваше благородие, какова какая!

А Наберкин – маленький, кругленький – да на ножках быстрых, всё-таки выпередил, и голоском писклявым:

– Испейте какаву, ваше благородие! Вот ведь чем немец подкрепляется, стервец!!

И… – не кричать. Не распекать. Не строить в наказание. Даже не отклонить протянутое от изумлённого сердца.

Булькнул Харитонов горлом пустым. Потом уж и глотком какао.

Задняя стена двора была невысока, за ней – незастроенное место, а дальше – горел двухэтажный дом с мансардой. Мелкими выстрелами лопалась черепица в огне. Сперва густо-чёрный дым вываливал из мансарды, а там прорвалось сразу в несколько языков сильное ровное пламя.

Видели, но никто не бежал тушить.

Дым и пламена с треском выбрасывали, выносили вверх чужой ненужный материал, чужой ненужный труд – и огненными голосами шуршали, стонали, что всё теперь кончено, что ни примирения, ни жизни не будет больше.