Владимир Кораблинов - Воронежские корабли

А плоты велели в Тавров-город гнать.

На Могильском остались одни плотогоны. Среди них были Афанасий, Иванок и Васятка. Его за кашевара взяли.

Дьячок Ларька тоже к плотогонам прилепился.

– Сплыву с вами до Таврова, – сказал он, – а там – Дон. Буду к казакам пробиваться.

И вот поплыли плоты. За старшого был старик Кирша.

Путь по воде лежал неблизкий, а плоты плыли медленно. Да и куда спешить?

Села частые, плыть весело.

Курино-село проплыли. Манино. Сенное.

Тут на реке Излегоще множество гусей, уток гуртовалось перед отлетом. Палками посшибали с пяток.

Возле Ситной деревни стали на ночевку. Костер зажгли. Ощипали уток и такое сотворили варево, что хоть бы и царю на стол так впору.

Вот сидят плотогоны возле костра, варево хлебают. На высоком глинистом бугре – деревня Ситная. Слышно, как в крайнем дворе южит голодная свинья. И где-то наверху, на круче, дурным воем воет собака.

А над плотогонами – погост. На самой горе – кресты могильные. Откуда там собаке быть?

– Ох, дети, нехорошо! – покачал головой Кирша. – Не собака это.

– А кто, дедушка? – удивленно спросил Васятка.

– Это, малый, называется волкулак. Он по ночам из могилы выходит, у сонного человека кровь сосет.

– Будя плести-то! – с досадой сказал Афанасий. – Какого-то волкулака придумал. Вон в Воронеже так-то весной брехали, будто на Чижовском погосте ночью эти волкулаки ходят. Государь говорит: «Поймать мне волкулака!» И послал солдат на погост. Велел им для отваги по чарке поднесть. Ну, залегли они меж могил, слышат – идут. Вот так-то, не хуже как сейчас, по-собачьи воют. Солдаты оробели сперва, но ведь – служба, царский приказ. Кинулись на тех волкулаков, схватили, повязали, на съезжую приволокли. Утром – глядь-поглядь, а волкулаки-то свои, чижовские: Миколка Груздь с товарищами. Они ночным делом добрых людей грабить хаживали.

– Верно! – засмеялся дьячок Ларька. – На Чижовке было, Тихвинской божьей матери церкви погост. Он, сказывали, Миколка-то, с тихвинским попом в доле был. Ясак пополам делили…

Кирша на такие слова только плюнул.

И в это время опять наверху завыла собака. Вдруг обвалилась глина, мелкие комочки зашуршали по круче и из тьмы кромешной подкатились к костру.

– Свят, свят, свят! – испуганно перекрестился Кирша.

Плотогоны замерли, вглядываясь в темноту. Кто-то осторожно спускался с горы. Иванок с Афанасием вскочили, ухватились за дубины.

– Постойте, ребята! – послышался хриплый, простуженный голос. – Не замайте, я к вам не с худом…

К костру подошел здоровенный детина. Он был без шапки. Смоляные с проседью кудри падали на лоб. В правом ухе сверкала медная серьга. Сквозь клочья рваного зипуна виднелось крутое, могучее плечо.

– Хлеб да соль, – сказал он. – Здоровы были.

– Садись, гость будешь, – ответил Кирша. – Ложка есть?

– Как не быть.

– Ну, давай с нами хлебать.

– Это можно, – присаживаясь на корточки к костру, сказал кудрявый. – Горяченького, признаться, давно не едал.

Тут опять сверху посыпалась, зашуршала глина.

– Ай там с тобой еще кто? – покосился на гостя Кирша.

– Кобель, – усмехнулся кудрявый. – Увязался со двора да так за мной следом и таскается. Соколко! – свистнул он.

Из ночной черноты Соколко на брюхе подполз к хозяину. Был он сед, кудлат и огромен.

– Черкесский кобель, – сказал бывалый человек Афанасий, – больших денег стоит.

– Все может быть, – согласился кудрявый. – Кобель не простой – боярский. Боярина Сенявина. Я у него, у боярина то есть, при собаках был поставлен.

– Псарем, значит, – сказал Кирша, – это ничего. У псаря жизнь – дай бог каждому.

– Да уж попил, поел всласть, – подмигнул кудрявый. – Так раскормили, дядины дети, что третьи сутки сесть как следует не мочно, а все на корточках… Нашему брату у бояр харчи березовые да тальниковые… Ну, полно тово. Квиты мы с боярином, царство ему небесное! – Тряхнув смоляными кудрями, он недобро рассмеялся. – А я, ребята, к вам с докукой. У вас книгочеи есть?

Васятка с Афанасием назвались.

– Тогда давайте читать, – вынимая из-за пазухи сложенный вчетверо лист, сказал кудрявый. – Вы же слухайте, тут до нас до всех касаемо.

Подкинули в костер сушняку, и стал Васятка читать.

– «Атаманы-молодцы, дорожные охотники, вольные всяких чинов люди, воры и разбойнички! Ведайте, православные хрестьяне, что встали мы за древние обычаи, порушенные боярами, чтоб вам, православным хрестьянам, на бояр не пахать, не сеять, жить вольно…»

– Хороша грамотка! – сказал Иванок.

– Погоди, – строго глянул Кирша, – не встревай. Читай, Вася, читай, голубенок…

– «Нам до черни дела нету, – продолжал Васятка, – нам дело до бояр, до воевод, до прибыльщиков, до подьячих и которые неправду делают, чтоб всех их перевесть…»

Дьячок Ларька пробурчал:

– Немцев еще, собачьих детей…

На него руками замахали: погоди ты со своими немцами!

– «А кто похощет погуляти, – читал Васятка, – кто похощет по чисту полю походити, сладко поясти да попити, на добрых конях поскакати, то приезжайте к нам, на батюшку тихий Дон… Ныне мы, дончаки, идем, а завтра вся Русь поднимется на злодеев. Покуда не переведем боярское отродье – потуда не сложим оружье. В том нам порука и помощь от господа нашего Исуса Христа и преславной богородицы. Аминь».

– А? Как, мужики? – Оскалясь, кудрявый зорко оглядел плотогонов. – Хороша грамотка?

– Грамотка-то грамотка, – Кирша недоверчиво покачал головой, – да сам-то ты что за человек?

Плотогоны молчали, с опаской поглядывали на кудрявого: «Верно, мол, что за гусь? Грамотка такая, что за каждое словцо – кнут, дыба, каторга…»

– Сумлеваетесь, мужики? – с обидой крикнул кудрявый. – Смекаете, не шиш ли-де какой? Э-эх! Кабы шиш – с этакой кабарошкой не ходил бы!

Он скинул зипун и повернулся к огню. Могучая спина вся в кровь была исполосована.

в которой плоты дальше плывут мимо сел, мимо верфей, мимо лесного пожара и так доплывают до последнего ночлега, откуда уже тавровские огни видны и где происходит неожиданное

Его Пантюшкой звали. Он попросился в артель к плотогонам сказал:

– Примите, братцы, не дайте погибнуть.

– Что ж с тобой сделаешь, – поскреб Кирша в затылке, – возьмем, видно. Как, ребята?

– Возьмем, – сказали плотогоны.

Переночевали у Ситной и поплыли дальше.

Плывут, плывут, плоты.

Вот и Нелжу-село миновали, где, заросшие лопухами и крапивой, еще чернели пожарища – след разбойничьего набега диких ногайцев.

С той недоброй поры полста годов пролетело, а память цела. Тогда от большого селения остались одни обугленные головешки да с десяток людей.

Кому бежать посчастливилось из окаянной неволи, ворочались на родимое пепелище, рыли землянки, снова строились.