Владимир Кораблинов - Воронежские корабли

Зорко с высоких мачт оглядывали донскую землю сидящие в смотрильных бочках вахтенные матросы.

Шибко бежали воронежские корабли.

предпоследняя, в которой кончаются одни пути и начинаются другие, в которой Василий Ельшин видит и свою, озаренную тревожным светом костра тропу

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.

Долго шли наши артельщики – не день и не два. И уже не перед всяким с дороги сворачивали, потому что не безоружны, в случае чего – могли и сами укусить.

Теперь десять человек их было, малолеток – одиннадцатый.

В пути к ним еще кой-какие горемыки прилепились: кто с лесной работы, кто от злого боярина, от горькой жизни, от великого разорения.

Когда за донской излучиной сверкнули спокойной гладью ленивые воды Битюцкого устья, – в артели насчитывалось уже без малого три десятка.

Вел артель Пантелей.

На черных, седоватых кудрях его красовалась шапка с малиновым аксамитовым верхом. Да и прочие маленько приоделись, поскидали гуньки. Кафтанишками раздобылись, сапожишками.

Ведь как получилось-то.

Наскакал на артельщиков боярский сын с челядинцами. Дерзко наезжая, тесня конем, кричал, заворачивал вольных людей на боярский двор. «Я-де, кричал, знаю, какого вы поля ягоды! Вы-де у меня попляшете!»

Пришлось в драку лезть.

Было дело, побили челядинцев. Боярский сын вырвался, ускакал, потеряв соболью шапку с малиновым верхом.

И приоделись, приосанились мужики. Правда, кому тесна одежа, кому велика, ну да что! Все – не лохмотья. Вот – близко – сверкнул Битюк и завиднелся дым костров. Люди, кони завиднелись, с гусельными перезвонами послышалась песня.

За Доном – степь лежала, по Битюку чернел дремучий бор.

А уже на землю ясный вечер пал. Яркая голубая звездочка отразилась дважды: в Дону, раздробленная шибко бегущей струей, и в тихой воде Битюка – целехонька.

Подошли артельщики к большому костру, поклонились, поздравствовались. Сели где кто.

Народ у костра был пестрый: больше свой брат, мужик, лапоть, но и казацкая шапка виднелась, и кармазинный кафтан с позументом, и узорчатый зеленый сапог.

Сидели у костра, слушали песню.

Седой старик пел. Перебирая струны гуслей корявыми, похожими на дубовые сучья пальцами, он пел, низко опустив голову. Сивые космы свешивались на лоб, хоронили лицо. Сквозь прорехи ветхого зипуна чернело голое тело.

пел старик, —

От других костров шли люди, слушали старикову песню.

Кончилась песня, а гусельный перезвон еще дрожал над костром.

С Дона ветерок налетел, понес перезвон в темную степь.

Старик поднял голову навстречу ветру. И ветер ласково откинул волосы с его чела.

Тут увидели, что лоб старика рассечен: страшный, ало-черный рубец пересекал голову от левой брови и шел к темени, скрываясь в сивых космах.

Тогда встал Пантелей, пошел к старику, пал перед ним на колени.

– Прости, – сказал, – родитель-батюшка! Не признал я тебя тогда, как ты мне в башню грамотку приносил. Думал, прости, сонное видение…

Старик молчал, белыми, слепыми глазами глядел на огонь.

– Что ж молчишь, батюшка? – воскликнул Пантелей. – Ведь сын я твой, Пантюшка я! Помнишь, свет, как со Степаном Тимофеевичем-то гуливали? Как в Дивьих горах спасалися? Тогда ушел ведь ты от нас, сказал: встретимся-де… Пожалуй, молви словечушко!

Не вдруг пошевелился старик. Не вдруг, протянув корявые ручищи, ощупал Пантелееву голову. И сказал:

– Много, дитятко, у меня сынов… Пантюшка, да Матюшка, да Прошка, да Тимошка… а уж Иванам – так тем и числа нету. По всей русской земле – дети мои. И все-то нынче текут сюды… Таково радостно! Чу! – прислушался старик. – Еще чадо скачет…

Верно, топот слышался вдалеке. Все в ту сторону обернулись. И вот в красноватый круг света, отбрасываемого костром, ворвался всадник.

Он на скаку спрыгнул с коня и прямо – к старику.

– Не то Проня? – ласково сказал старик. – Скоро же ты, голубь, обернулся. Ну, чего видал, кажи…

– Царско войско идет, батюшка…

– Много ль?

– Да солдат с сотню будет.

– А сколь далеко?

– Коли в ночь пойдут, так завтра к обедам приспеют.

Молчал старик. Слушал степь. Слушал лес. Слушал реки.

В степи дергач кричал. На реках – выпь. В лесу – сычи.

– А боле ничего не видал? – спросил старик.

– Еще, отче, из Воронежа корабли сплывают. Шибко, слышь, идут. Часом будут.

– Ну, корабли, господь с ними, – сказал старик. – Корабли нам не помеха. От солдат же, детушки, схорониться надо. Во-ся в лесок от них уйдем.

– Отче! – воскликнул Проня. – Неуж с сотней не сладим?

– Чего не сладить? Сладим, – усмехнулся старик. – Да что ж на рожон-то прати? Из лесу будет поспособней. Мы же тем часом Лукьяна кликнем… Сколь, бишь, их, солдат-то?

– Да сотня этак.

Старик вздохнул, перекрестился.

– Ох, бедные! Все полягут… Тяжко, дети, свою русскую кровь проливать… Ладно, Проня, пойди отдохни, сынок. Приустал, поди, сердешный. Вот только Олешу, пожалуй, пошли ко мне.

Пошел Проня, сделал как велел старик, сел к костру разуваться. Другой сапог не скинул, а Олеша уже коня седлает.

Из-за черных зубцов битюцкого леса красный месяц вылез, подобный краюхе хлеба, повис над рекой.

Охает земля под конским копытом, скачет Олеша в дремучем лесу.

Старик же, покинув свое место, пришел к огню.

– Кто, – спросил, – в скорописи искусен?

Василий, конечно, назвался.

– Ну, ин потрудись, чадо, – сказал старик.

И велел подать ларец с прибором. В ларце была бумага, перья и склянки с чернилами и киноварью.

– Отче, – низко поклонился Афанасий, – дозволь малолетку слово молвить.

– Отец, что ль? – спросил старик.

– Отец не отец, а близко того. Дозволь.

Отвел Афанасий Васятку в сторону и сказал:

– Рассудил ли, Вася, по какой дороге собираешься идти?

– Рассудил, дядя, – тихо ответил Васятка.

– Ведомо ль те, что на сей дороге – и сеча, и нужа, а по то и два столба с перекладиной?

– Ведомо, дядя, – опустив голову, еще тише сказал Василий.

– Еще не поздно, Вася, повернуть. Вон, слыхал, царское войско ближится – может, пойдешь навстречу, назовешься?

– Нет, – твердо сказал Василий, – не пойду, не назовусь.

– А художество, Вася? Как же художество-то?