Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого

(Он — пугал их, но не пугался сам нисколько. Он знал, что теперь — всё преодолимо, только надо вызвать энтузиазм масс, только надо уметь обратиться к народу. А в чём-то проявить, наконец, и твёрдость.)

Да он знал, что убеждать-то ему надо почти только меньшевиков, потому — экономикой. А свои трудовики — давно убеждены, и эсеры всё более. А большевиков — и пустое убеждать.

Правительство — уже не работает, оно только обсуждает своё положение. Гучков ушёл как с гибнущего корабля. На очереди — уход других министров, может быть Милюкова и Шингарёва. Возможен уход Главнокомандующих, это паралич армии. Тогда, очевидно, придётся уйти и мне. (Кажется, уже достаточно прорисовалось, что военное министерство больше некому передавать.)

— В такое время, товарищи, не стоит заниматься партийными счётами и разногласиями. Сейчас не о платформах надо говорить, а спасать Россию. Единственное спасение — реорганизация правительства. Мы с вами должны добиться единства революционной власти. Эта обязанность выпадает на демократию. И демократия не вправе уклониться.

— А если вместо этого усилить контроль ИК над правительством?

Контроль, и только контроль, не даст выхода из положения. Это значит — всё останется как есть. А нужны новые формы. Призвать к власти доверенные демократические элементы.

И видел, что произвёл — шок, что уже выиграл: коалиция будет!

Гиммер и Дан спросили: а какие именно портфели и сколько могут быть переданы демократии?

(Тут — не связывать себе рук!)

— Сейчас надо решить вопрос — принципиально. А вдаваться в детали — пришлось бы мне от своего имени, не от имени правительства.

Но — слишком много партийных оттенков. Около десяти вечера решили: расходиться для обсуждения по фракциям.

Однако Керенский — уже по Церетели видел успех.

И покатил его автомобиль опять на Театральную. Тут — всё сидели, заседали без успеха, уже с Милюковым и Шингарёвым. Милюков был надутый и красный, вот взорвётся.

За отсутствие Керенского сюда приезжал объясняться и уехал Гучков.

Меньше прощаний — меньше слёз.

Внутри всё взыгрывало — так уверенно Керенский шёл к триумфу.

Не досиживал тут — придумал кинуться в Александрийский театр, пока там ещё не кончился концерт-митинг, обслуживаемый Волынским полком.

Здесь только что выступал Тома (отчаянное положение союзников, больно поражены вестями о братании), ему пели марсельезу, аплодировали.

Но тут — в зал вошёл Керенский. И началась овация — пятнадцать минут! Четверть часа!! — он сам в жизни не испытывал такой.

Как его любили!

Взошёл на сцену и решил объявить: кризис устранён! Правительство чувствует себя твёрдым и крепким. Близок день, когда его состав укрепится новыми силами из среды демократии! Предвидится соглашение с левыми группами о коалиционном правительстве!

Какой новый взрыв аплодисментов! Какое ликование!

— У нас и мысли никогда не было о сепаратном мире. Мы заключим мир тогда, когда этого захотим, вместе с нашими славными союзниками!

И — прямо тут же пошёл в дипломатическую ложу. (Надо было ещё раз удостовериться, что Бьюкенен в решающий момент поддержит кандидатуру Терещенки. Теперь ведь только и оставалось — сшибить Милюкова.)

До чего ясная жизнь была у Николая Семёновича, пока он сидел на социал-демократической скамье Думы! — выходил — речи говорил, и хоть не надеялся, что от них улучшится, зато и не ухудшится. Но вот — завоевали свободу, сколько её не охватить всеми нашими руками, — и за эти два месяца (как раз ровно два!) эта невидимая бестелесная свобода в воздухе давила такой телесной каменной скалой, плющила плечи, чуть хребет не ломала — всем, кто за неё отвечал, а Чхеидзе ведь — один из первых. Кто был сейчас самодержавный хозяин России? — Петроградский совет рабочих депутатов. А кто его председатель? — Чхеидзе. И ни одного дня он не настраивался так, что будет только кресло занимать, а всё пойдёт, как пойдёт. Нет, каждый день (и каждую ночь перед тем) мучился он, как вести дело, и на каждом заседании этого дня и над каждым вопросом повестки: как же именно правильно поступить? Голова его постоянно была неразборной гудящей мешаниной мнений. Едва ли Николай II столько заботился над управлением Россией, сколько досталось Николаю Чхеидзе. (И попробуй, с семью классами гимназии да одним годом ветеринарного института.)

Хотя успехи революции перешагнули в несколько дней и все партийные программы-минимум и чуть не все программы-максимум, — но свобода всё распирала, всё ширилась дальше, и становилась уже неудобна к употреблению. Уже надо было прямо-таки затыкать новые скважины свободы, как дырки в корабле, — но не хватало ни рук, ни пакли, ни сообразительности. Измучился Чхеидзе, всё больше раздирала его неуверенность — так ли? Измучился за один первый месяц, он честно знал, что хотя ведёт заседания ИК, но уже и им не управляет, а где там двухтысячный Совет? а где двухмиллионный Петроград? а — вся Россия? Измучился он за первый месяц так, что вконец постарел, в 53 года — старик, хоть выбрось. И если бы он имел право уйти на покой — сейчас бы и ушёл.

И тут-то — погиб Стасик, весь свет старика! И погиб, если понять, опять от этой же свободы. (Раньше — откуда б у гимназистов винтовка взялась?)

А Николаю Семёновичу — даже не осталось права и времени отдаться горю на единый день — всё разрывали заседания, вопросы, нигде покинуть нельзя. И без того он был мал ростом, а тут почувствовал, что съёжился, ещё умалился, — и вовсе бы сжаться, всё здешнее забыть, к гробу приникнуть — и доехать с ним до Грузии, на похороны. Но на это Чхеидзе тем более права не имел, вместо него поехал Рамишвили.

Душа у Чхеидзе — не из кремня и железа, не революционная, понял теперь.

Всего полгода назад, громя правительство Штюрмера, ещё столько задора и сил в себе чувствовал, на всю Россию, и уж как высмеивал думцев, что они не революционны. А теперь задумывался иногда: и что мы в эту Россию все высыпали, на что она нам? Русских дел разобрать никогда не возможно. Хватило бы с нас и одну Грузию направить. Смертельно износился.

Или — молодым всё передавать? Только и укрепил Николая Семёновича — Церетели, как приехал из Сибири. Сразу полюбил его Чхеидзе — как преемника, как наследника, и даже как сына, и это ещё до стасиковой смерти. А уж после... Радость поставить бы его вместо себя, радость передать всё в надёжные руки. Слушал каждое слово — и не помнил, когда бы был с ним не согласен. Какой же правильный и умный человек.

Три дня назад — уверен был Ираклий, что не смеем мы, социал-демократы, вступать в буржуазное правительство: в рамках буржуазной революции мы не сможем выполнить народных требований — и отшатнётся масса от Совета, как она уже ушла от правительства. Вступив в буржуазное правительство, мы рискуем потерять власть над революционной стихией, станем мишенью нападок анархиствующих демагогов, Совет потеряет свой моральный авторитет. И Чхеидзе был согласен совершенно. И переголосовали народников, хотя всего одним голосом.