Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого

Поднялись по департаментской лестнице, своими пальто заняли совсем не малую вешалку в коридоре. В приёмной увидели солдатский караул, — но солдаты сидели в креслах и курили махорку, вниманья не подавая новопришедшим. О них доложил чиновник. Всей гурьбой, в непритязательных пиджаках, ввалились в гостиную с голубой атласной обивкой мебели — и оказались против министров всего троих: кроме князя — лишь Некрасов и Терещенко.

Только троих?..

Но, значит, другие бы мешали.

Ясно стало, что сочетание не случайное: здесь перед ними — действующее ядро правительства. Кроме Керенского, которому неудобно.

Широко расселись на мягких диванах и в креслах, а на лакированные столики подносили исполкомовцам кому чай, кому кофе в фигурных чашечках с орнаментальными ручками. Ничего, в этой картине было что-то от Великой Французской.

Рыхлый князь Львов с двумя напряжённо-поворотливыми министрами готовы были слушать. А Исполком и приехал читать свою платформу. Но не зябнущий, сгорбленный Чхеидзе, а конечно Церетели, — он занял, без гласного избрания, место безусловного лидера ИК. Да он с Даном и записывал эту платформу сегодня утром: прошлой ночью, измученные, не могли составить начисто.

Итак, наш первый пункт (сразу главный, и на убой Милюкову): деятельная внешняя политика, открыто ставящая своей целью скорейшее достижение мира — на началах самоопределения народов, без аннексий и контрибуций! И переговоры с союзниками для пересмотра договоров!

Все лозунги, крикнутые на тысячах митингов, тут были сжаты в один снаряд, и продырявленная падала вся политика Милюкова и лакейство перед союзниками. (Вчера Гиммер со Стекловым предлагали и посильней, да ИК отверг.) Каменев наблюдал с удовольствием.

Не вздрогнули министры, не откинулись, не запротестовали. И даже — Львов понимающе кивнул. А Некрасов — горел встречным взглядом. Он только должен был держаться в министерских приличиях, а по духу-то он был почти советский.

Милюкова — они уже сговорились сдать?

Но сколько же образумляющих ударов должно было прийтись по их головам за эти два месяца, чтобы размягчить их так к сегодняшнему дню! (Владимир Ильич будет доволен этим наблюдением.) Не без влияния остались тут и крайние лозунги большевиков, ещё и до Ленина, когда их Каменев выдвигал. В те дни он самостоятельно угадывал и выражал эту линию публично, именно это он и говорил в конце марта на Всероссийском совещании советов, когда и ИК далеко не был согласен, — а вот теперь это вносится как само собой разуменное, и даже министры кивают головами. Мы не замечаем в течении дней, а революция быстро идёт вперёд.

Церетели, после паузы, читал дальше. Наш второй пункт: дальнейшая демократизация армии. И — и! — укрепление её боевой силы и способности к оборонительным — и наступательным! — действиям.

Этот пункт — из сложнейших для любой головы. И Каменев в своих речах в те дни старался не выражаться слишком конкретно, чтоб не схватили в капкан. Он больше нажимал на то, чтобы сговориться с угнетёнными классами других стран и так покончить лить кровь, превратить русскую национальную революцию в пролог восстания угнетённых народов всех воюющих стран против молоха империализма. (По сути — то, что Ленин потом привёз.) А его обзывали благодушным мечтателем и добивались: а пока угнетённые народы не восстали — нашу армию сохранять? или сложить оружие и распустить по домам? Вот в этом проклятом пункте наиболее не хотелось Каменеву быть опасно чётким, он отвечал: сохранить мощь армии как оплот против контрреволюции. Нет, а против немца? Если бороться — до каких пор? если не бороться — то как получить мир? а если восстания западного пролетариата не будет? и мир — всякий ли приемлем? И приходилось выражать: да, сложить оружие была бы политика рабства, а не политика мира, надо отвечать на пулю пулей. (Приехал Ленин — и как же голову мылил, что это выражено неполитично, и в корне неправильно.)

Но здесь, сейчас, большевицкий взгляд не побеждал, напротив, качнулся маятник в другую сторону — и вот сам Исполнительный Комитет позорно предлагал готовность армии к наступательным действиям! — ещё бы это не было министрам приятно! Они конечно всецело согласны.

А третий пункт условий ИК — был самый сгусток социализма: контроль над производством, над транспортом, над обменом и распределением продуктов, а в необходимых случаях и государственная организация производства. Да тут порядочные буржуазные министры должны были просто встать на дыбы! Но эти — о, как они были уже озабочены и сокрушены: по самому социалистическому пункту они меньше всего и возражали! — так они тянулись за коалицией, сами уже не способные ни на что.

Даже на переговоры не похоже — настолько нет борьбы. (Да трём против тринадцати — много и не поспоришь?)

И ещё эшелоном шли три социалистических пункта: всесторонняя защита труда, государственное регулирование землепользования и готовить переход земли к трудящимся, и возложение финансовых тягот на имущие классы, — и против всего этого Некрасов нисколько не возражал, а Львов и Терещенко осторожно: что надо обсудить детали.

А дальше что ж? — демократическое самоуправление да Учредительное Собрание — тут демократам и спорить не с чем.

Из тринадцати большинство молчало (вчера накричавшись). Тем более наблюдатели. Сидел Каменев и удивлялся: как негромко происходит смена государственного пути всей России — с буржуазного на социалистический. (Но Ленину — этого будет мало, ничто.)

Теперь список условий — опять же восемьусловий, как и в марте, — передали Львову. Он медленно читал, и началось обсуждение пункта за пунктом.

И мало же имели министры сил для устойчивости и борьбы. По грозному первому пункту, не отстаивая ни единой милюковской позиции, только и нашлись прибавить: что не прямо переговоры с союзниками об изменении договоров, а подготовка переговоров. Хорошо. И что коалиционное правительство отвергает сепаратный мир, но война и мир — лишь в согласии с союзниками. Исполкомовцы переглянулись, переговорились, — да что ж, они сами уже в это сползли. Согласны.

Когда очень прижимают, приходится и большевикам говорить: „отвергаем сепаратный мир”. Но без надобности — не следовало бы вот так опрометчиво фиксировать. Как будто мы к сепаратному и не призываем, а свобода в формулировках должна остаться. Такова ленинская школа. К счастью, сейчас от наблюдателя не ждали ни высказывания, ни подписи.

И даже так выразился Львов с дружественной улыбкой, что вручённые условия по существу суть продолжение и развитие той политики, которую Временное правительство и до сих пор осуществляло, — и поэтому какие ж могут быть существенные возражения? он не предвидит их и от большинства министров.