Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого

ИЗ „ВОЕННЫХ ВОСПОМИНАНИЙ” ГЕНЕРАЛА ЛЮДЕНДОРФА

... Если бы русские наступали против нас хотя бы с небольшим успехом в апреле-мае (н.ст.) 1917, мы попали бы в необычайно тяжелую борьбу... Когда теперь, оглядываясь, я переношу русский успех с июля на апрель-май, то едва ли знаю, как Верховное командование справилось бы с положением. В апреле и мае 1917, несмотря на наши победы на Эне и в Шампани, только русская революция оберегла нас от худшего.

Мертво тянулся домой. Снова будет сейчас это искажённо-отвлечённое лицо. Или ещё какая-нибудь обвинительная бумага.

Да разве всякая семья рушится, где такое случилось? При взаимном снисхождении, при доброй воле...

Алина встретила его снаружи, у порога, — ровная, с торжественно-загадочным выражением. И — не внутрь флигеля, а повела его мимо клумбы, где цветы посадила, ещё несколько шагов. И остановилась у какой-то ещё новой клумбы, её не было, — формы скошенного прямоугольника, середина возвышена и взрыхлена, а по краям вокруг обложена галькой.

И одну руку протянула перед собою вниз:

— Это — твоя могила.

С испугом посмотрел на неё.

Правда, форма могилы.

Она не шутила. Она стояла ровно, бледная, присмежив глаза:

— Это будет могила моего Жоржика, который меня любил. Отныне он для меня умер. Знаешь, многие предпочитают не видеть покойника, а чтоб он оставался в их памяти живой. Я буду приходить сюда, сидеть и вспоминать...

— Ну это уж... ты знаешь...

Нет, она не помешалась. Ему вдруг стало скучно-скучно. Скучно.

Близко тут — была единственная в садике скамья. И Алина — села на неё. Торжественно. Ритуально. Вовсе не собираясь ни что-нибудь ещё пояснять, ни уходить.

Глупо. И не оставишь её так.

Стоял.

Солнце грело — а не жарило. Разнимающая весенняя теплота. Ни ветерка. Деревца ещё не давали тени. Чирикали, возились птички в ветвях. Перепархивала белая бабочка.

Молчала, не добавляя больше ничего. Смотрела даже умилённо.

Он не находился, что ей сказать, это — уже было за всеми пределами.

И промолчать нельзя.

Так молчание и сковало их.

Не прежде погибло всё, а вот сейчас, в этой тягомотине, погибало.

Неслышно пробившаяся травка уже сильно зеленела там, здесь.

Какая-то козявка всползла на головку его сапога и ползла, ползла выше, уже до верха голенища. Георгий наклонился, смахнул её назад, в траву.

Ещё молча, в этой мирной тишине и тепле, она сидя — он стоя. Уже думал и просто молча уйти.

И вдруг — Алина сказала неожиданно:

— А может, мне съездить в Москву, развеяться?

Какая счастливая мысль! Какое облегчение сразу! И правда, может вся эта болезнь и развеется сама. И хоть малый кусок жизни — без выслушивания упрёков, без сопереживаний. Стараясь не выдать радости:

— А что? Неплохая мысль. Может, сразу тебе и легче станет.

— Должно же случиться чудо! — сказала Алина с надеждой, и глаза её стали светлы. — И я — выздоровлю. И снова обрету право на жизнь!

— Дай Бог, дай Бог. Конечно поезжай.

— Мне нужна осмысленность жизни! Если ты не в состоянии мне её дать... — Но вглядываясь с тревогой: — Но ты же не разлюбил меня совсем? Ты — хоть на мизинчик меня любишь?

Схмурила лоб и отмерила, показала часть мизинца.

Мучительная, пила по нервам, — и почему-то своя.

Не приедет? Этой весной не приедет?..

В начале мая наши ночи уже так заметно белеют. Зоренька — и Зоренька...

Мне без вас и весна эта не нужна.

А вы — позовите меня! — я лёгкая. Я приеду куда угодно, хоть в Астрахань!

У вас на Волге стало худо — а в Петербурге стреляют. Всё как-то закачалось, ненадёжно. И грозят голодом.

Затащили меня на концерт Вертинского — а он по-прежнему в костюме Пьеро, и по-прежнему:

И публика аплодирует, и летят цветы из зала. Как ничто не изменилось.

Что же с нами будет? В этих бурях я боюсь и совсем потерять к вам последнюю ниточку.

Ой, не кончится это всё добром. Это — худо кончится...

Они называли себя ЦК — потому что у всех революционных партий был ЦК, почти всегда подпольный, страшный и кровавый. А кадетам чужи были эти все атрибуты, однако для солидности и они, уже много лет тому, завели ЦК — и принимали на нём важные партийные решения.

Но, может быть, никогда такое важное, как сегодня.

И вот они собрались, три десятка лидеров, в небольшом лепном зальце второго этажа своего прелестного особняка на Французской набережной, почти посередине между Троицким и Литейным мостом. Через цельностекловые зеркальные высокие окна перед ними текла Нева — сегодня безжалостного стального цвета и взрябленная порывистым ещё холодным ветром. И солнце не блестело по ней, зайдя уже позади дома. Иногда проносились катера, покачивались лодки, проплывали невысокие баржи, пропускаемые мостами без развода.

Левей за Невой — желтела Петропавловка. А прямо напротив начинался исток Большой Невки, отчего невская стихия казалась ещё шире.

Предстоящий сегодня диспут выходил далеко за личную судьбу Милюкова, и других министров-кадетов. И даже за судьбы всей кадетской партии. Да в сквозной исторической ретроспективе-перспективе — это была судьба всей российской интеллигенции и всего российского Освободительного Движения за 100 лет.

Но коллеги Павла Николаевича этого не понимали. А некоторые так и думали, что тут — всего лишь личная амбиция его.

Смысл предстоящего решения ЦК кадетов был: сохранимся ли мы как духовные руководители разбереженной России — или навсегда потеряем право на это руководство. А сложность, почти не объяснимая коллегам: для того чтоб это руководство оставить за собой — надо сейчас отказаться от всякого участия в правительстве. Сейчас уйти — это и значит: резервировать за собой будущее. Коалиция с социалистами — всякая сейчас обречена, только затяжка агонии. Надо быть готовым — к стоянью извне этой призрачной власти.

Но прямо вот так всё и сформулировать — никак было нельзя, не наберёшь голосов.

Председатель ЦК, как и вождь партии, был Милюков, товарищем его — Винавер. Но сегодня Милюков не вёл заседания, потому что был главной фигурой нынешнего раздора, да и предстояло ему дольше всех выступать. Вёл заседание Винавер, он и начал прения.

Прения могли ещё двояко развиться, дать перевес туда или сюда, но они оба пришли на заседание с уже ясным решением для себя. Им двоим были известны и все подробности переговоров. Сегодня утром Винавер с Набоковым уговаривать Милюкова приезжали к нему домой, и был ещё долгий и откровенный разговор, и Милюков выражался в конце концов, как не бывает у него, безо всякой риторической брони, без охранительной связи фраз, — и открылось до конца, как же он обижен, ранен, и не согласится ни за что, и ни на что. Но тем более Винавер и Набоков испытывали свою ответственность выправить партийную позицию и спасти партию.