Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого

Это произвело на всех очень неприятное впечатление. До сих пор правительственный кризис удобно обсуждали между Мариинским и Таврическим. Но если теперь ещё воткнутся лапти со всей России — то во что расползутся переговоры и какая может быть деловитость? Что они могут понять и в чём участвовать?

Однако по соображениям демократическим Исполком не мог им нацело отрезать. Какую-то их делегацию придётся сегодня здесь принять, и убедить их, что ждать невозможно, и ничего менять и расширять невозможно.

Нечего делать, пока занялись декларацией, предложенной Некрасовым. Хотя вся она была уже как будто готова — но начали перещупывать выражения, лазить по словам, — и снова раздались протесты и несогласия: один оттенок не такой, другой не такой. И хотя работа тут была как будто небольшая, но из-за большого числа голов и вечерней усталости — нудно растянулась на часы. И снова возникал то ультиматум от имени ИК, то князь Львов, уже в бесстрашии отчаяния, заявлял, что если не будет с чёткостью написано о полном доверии новому правительству (как бы ото всей России, а подразумевался Совет) — то и все нынешние министры уйдут в отставку.

Весь вечер в приёмной толпились журналисты, и проходящие отвечали им: „ничего не решено”, „нельзя предсказать”, „может быть позже сегодня”.

А тем временем уже ведь собрался в Морском корпусе пленум Совета, назначенный для утверждения состава нового правительства! — рановато... И что теперь с ним делать? Распустить невозможно, послали Скобелева чем-то занять те две тысячи. Да вот, подвернулось: приехала черноморская делегация, добивалась сегодня приёма у правительства, — так вот пусть она и выступает теперь на Совете.

Во всех обсуждениях прошло время до 8 часов, когда с кадетского ЦК вернулись Шингарёв и Мануйлов, только они, без Милюкова, — с благоприятной вестью, что кадеты остаются в правительстве.

Но тут же, вскоре за ними, явилась делегация ЦК к-д — Винавер и Оболенский. Князь Львов, покинув свой шумный совет нечестивых, вышел в приёмную к двум кадетам. Хоть от них-то надеялся он получить честную поддержку, — какое там! Они приехали обсуждать условия, при которых представители партии Народной Свободы могут принять участие в правительстве, — и, значит, снова перещупывать всё ту же правительственную декларацию.

— О Господи! — тяжко вздохнул измученный осунулый князь Львов. — И всё условия. И зачем вам это нужно? А в той комнате мне ставят условия как раз наоборот. И как мы из этого вылезем? Ну, давайте.

Торговались с кадетами. Потом торговались с неумолимым ИК, и наконец выторговали вместо прежнего жестокого „постольку-поскольку” — „возможность осуществлять всю полноту власти”, однако в зависимости „от полного и безусловного доверия к правительству всего революционного народа”.

Поди, опроси весь народ. Не намного-то и подсластили.

И только часов с 11 вечера, уже все сильно измученные и рассеянные, стали обсуждать самое интересное: лица и портфели.

Тут всё переплелось. И группировка: желательно три социал-демократа, три народника, четыре-пять кадетов (кадетов теперь надо добавить). И — новые министерства. Снабжения? Продовольствия? Социального обеспечения? Почт и телеграфа? Керенский — ясно, что военный. Но — кто юстиции? Малянтовича — три раза предлагали, три раза отвергали. Переверзева? — но он и не советский, и даже не марксист. Неожиданно много желающих на земледелие: и Шингарёв уже есть, и Пешехонов непрочь, у него есть и план, и он в сельском хозяйстве ориентируется, а Чернова вся партия эсеров ставит ультимативно, иначе она вообще не участвует в коалиции! (Пешехонова они согласны принять товарищем при Чернове, рабочей лошадкой при парадном главе.) Есть у эсеров и другое мнение, но тогда ещё хуже запутается: Чернова сделать министром иностранных дел (и он не против). Но на это не может согласиться Терещенко, ни его друзья-министры. Тут же эсеры говорят и иначе: возможно, Чернов и не захочет пойти в правительство, предпочтёт остаться на партийном руководстве, вот с часу на час вернётся из Москвы. А пригласить министром труда Плеханова? Все министры — с удовольствием, а социалисты — против, не желают. Гвоздева бы можно, но он мало развит. А Скобелев желает — именно труда, а ему до сих пор предлагают морское, он отбивается, что ничего не понимает в морском деле, ему говорят: и не надо понимать, на технические сведения есть помощники-знатоки, а требуется только общеполитическое руководство. Но позвольте, но морское приходится взять Керенскому, об этом есть ходатайство Адмиралтейства. Но простите, тогда марксистам ничего не остаётся! мы договаривались военное от морского разделить, у нас и так не хватает портфелей. — Хорошо, ещё раз соединим на Керенском, а потом позже разделим...

И в этой живой перебивчатой дискуссии — взрывах, примирениях, возмущении, хохоте, брожении по комнатам, перерывах, сходах — ночные часы текут, текут.

Ещё идея: кроме министров вводить общественных деятелей — с чином „парламентских секретарей”, — и это облегчит комбинации!

Или затруднит?

(Гиммер скачет вокруг как петушок, хотя его дело — стороннее.)

Самый трудный вопрос оказался с Церетели: без Церетели никак не получается коалиционное правительство, и прежде всего по авторитету. Но Чхеидзе решительно предупреждал, что он Церетели из Совета не отпустит. Да Церетели и сам не хочет. А без него нельзя! — без него все министры несогласны. А вот ещё выясняется: для Церетели — и никакого портфеля нет...

Тупик! Перерыв. Советская делегация уходит в кабинет Львова, министры — во внутренние покои, а между ними через гостиную мечутся связные. И прежде всего Некрасов: Керенскому сегодня не так удобно, он заинтересованное лицо, а Некрасов — безумно энергичен и абсолютно беспристрастен, горят его загадочные синие глаза. У советских новая комбинация: Церетели — министром без портфеля, и у него останется достаточно времени на Исполком. Некрасов: нет! без портфеля — это липа. Дадим ему почту-телеграф, тоже не много работы.

И в самый разгар прений — доложили о делегации от Крестьянского съезда.

А-а-а! Хозяина-то земли Русской — забыли?..

Ну, эти сейчас — жилы помотают. На каком языке с ними разговаривать? Доставайте буквари.

Ба! Ба! Да всё знакомые лица! Да тут — интеллигентные товарищи!

В 1904-05 годах Николай Дмитриевич Авксентьев гремел в Петербурге, сперва на банкетах, потом на митингах, под фамилией „Солнцев”, а кличку ему присвоили „Жорес” — за его выдающееся красноречие. Устное слово было его лучшей формой существования, он преображался перед аудиторией, становился на время речи как бы другим человеком (а вот потом записывать, статьи писать — не умел). Были у эсеров и другие выдающиеся ораторы, Фондаминский („Непобедимый”, „Лассаль”), — но среди всех выделялся Авксентьев ещё и какой наружностью — барственно-львиной, при высоком росте, откинутая назад русая шевелюра, благородный лоб, прямые черты удлинённого лица, подведенного обкладной бородкой, — и звучный уверенный баритональный бас. А в эмиграции потом тоже не терял времени — получил доктора философии в Галле, любил цитировать Канта и Ницше.