Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого

Невыносимо горело Андрею Иванычу. Хоть прямо вскочи — и беги прочь.

— ... от фундамента, этаж за этажом, и вплоть до купола — здание всеобщего труда, освобождённого от чужой эксплуатации. Раньше он был каторгой и проклятьем, теперь он сделается творческим, в котором человек оживает, в котором каждый мускул напрягается, преображая мир сообразно человеческим желаниям. И чем неуклоннее мы пойдём по этой дороге, сметая все препятствия, в кровью освящённом тройном союзе рабочих, армии и крестьянства... Мы были терпеливы. Долгое время народ не отзывался, но мы не махнули на него рукой, не поставили крест.

Вот ведь какие благодетели.

— Мы, товарищи, своим примером зовём человечество к тому, что тоже, может быть, явится сказкой. Мы, трудовая Россия, собираемся сказать свою сказку о замирении Европы... Мы обращаемся к крестьянам Болгарии, Австро-Венгрии, Германии, Турции... ко всем, ко всем ту же самую вечную сказку, которая слишком долго была сказкой и пора ей, наконец, превратиться в действительность... чтобы народы успели обуздать все правительства...

И вот именно этому болтуну — отдать теперь всё земледелие России? И он будет им вертеть? Бедная-бедная наша земля.

Пока бурно аплодировали, Шингарёв ловил взгляд Маслова, чтобы дал, наконец, слово.

Куда там! Маслов выступил с новой торжественностью и объявил о третьем почётном председателе съезда — Вере Фигнер. И опять вставал зал и аплодировал Фигнер. И она, маленькая, сухонькая, с гладко причёсанными седыми волосами, тоже начала речь.

Шингарёва уже пробил пот: куда он встрял? Ждала его больная общерусская работа, а он сидел тут, может быть уже последний день министр, может быть завтра никто, — зачем тут? Может быть завтра и никто, — но всё равно ему и отвечать за весь дальнейший ход, что сделают и без его участия.

Фигнер — он уже слушать не мог, просто ни одного слова не слышал. Вспомнил, как в 1-й Думе крестьяне не выдержали руководства трудовиков и социал-демократов и откололись в отдельную крестьянскую секцию. Может, ещё и здесь так будет. Чт ов крестьянских головах — эти вожди ещё не представляют.

К счастью, Фигнер не говорила долго.

После неё предложили избрать ещё четвёртого председателя, но уже не почётного, а простого, — Авксентьева. Вышел и он вперёд — с горделивой осанкой и чуть покачиваясь. Тоже красив, красивые вожди у эсеров. Но этого — Шингарёв совсем ещё не знал.

А слово дал Авксентьев — опять не ему. Как же! — ещё же болтался, скоро месяц в Петрограде, французский министр Тома, свадебный генерал, всем уже надоев своей грузной фигурой, грубо высеченным неумным лицом и манерою повсюду лезть выступать.

Так и сейчас: он желал (по-французски, а переводил социалист Рубанович, тоже только что из Парижа) приветствовать русское крестьянство от имени французского крестьянства. Сто лет назад во Франции произошло то же самое, что теперь в России. И тогда наверно французские крестьяне защитили бы все свои свободы, если бы вожди революции не делали ошибки одну за другой. И он боится, что часть вождей русской революции делает те же ошибки, и вы должны их остановить. И лукавые речи германского канцлера не должны обмануть русский народ.

Мало кто толком что-нибудь понял — но аплодировали.

И наконец-то дали слово Шингарёву. А требовалось с него — всего лишь приветствие от Временного правительства. Но он начал с разумных слов Брешко-Брешковской об обязанностях, которые налагает на граждан завоёванная свобода. Правительство только и может работать при поддержке всей страны. И если народ три года посылал своих сынов на поле брани — он не откажет родине в хлебе.

Вот и всё. И теперь он мог уезжать к себе в министерство. В президиуме он уже узнал распорядок: сейчас будет от черноморской делегации выступать долговязый феноменальный матрос Баткин, с дико-пламенными глазами, уже поразивший обе столицы. Потом все перейдут в зал старого здания — и там под оркестры и со знамёнами „Земля и Воля” произнесутся приветствия петроградского гарнизона. И потом — снова в этот зал. И ещё вечернее заседание — и снова, и снова приветствия — от Совета рабочих депутатов, от казаков, от инвалидов, от бывших военнопленных, от офицерских депутатов, от Вольно-экономического общества, от членов 1-й Думы, от партии дашнак-цутюн...

Любимейшие книги князь Борис отдавал переплетать в Петербург лучшим переплётчикам, а Мам апотом пересылала. Так и сейчас вот прислала роскошно изданную и самую полную „Орнитографию Россика”, Борис очень её ценил, хотя знал всех наших птиц наизусть. Вот и переплётчик стал работать с опозданием, вот и папиросница Биляр перестала присылать заказные папиросы, всё и в Петербурге приходило в расстройство. Вся Россия годами, десятилетиями просто жила, привыкла жить, каждый по своим делам, и кому могло прийти в голову, что вся эта заведенность зависит от монархии?

А что говорить об Усманском уезде? Революционеры по уезду разливались — и от Моисеева, и помимо него, и дезертиры с фронта, и балтийские матросы, — и где-то неслышно по избам, а где-то слышно по митингам впрыскивали и впрыскивали свою ядоносную пропаганду. И шаткие, непривычные крестьянские мозги кровянились злобой. Толковалось народоправство как самое полное самоуправство, — и комитеты, вот только что избранные, теряли кредит у односельчан, если не совершали насилий или призывали к умеренности.

На сельском собрании в Коробовке (к счастью, князь Борис не поехал) обсуждалось: кому должна принадлежать земля. В Княже-Байгоре у Вельяминовых (самих их нет никого сейчас) сожгли ригу с хлебом. А в Ольшанке „арестовали” и увезли в Грязи студента-ботаника с питомника луговых трав.

А что ж — уезд? Воинских команд теперь не посылалось, разве только встречные агитаторы — какой-то прапорщик да какой-то солдат ездили произносить речи в пользу порядка. Уездный крестьянский съезд по подстрекательству моисеевского совета депутатов — сместил уездного комиссара Охотникова, вполне порядочного человека, а губернский комиссар Давыдов, который и назначил Охотникова, не защитил его.

Давыдов, правда, в прежние годы был в губернском земстве из крайне левых — но в марте, кажется, рассуждал вполне государственно. А вот...

В таких условиях ехать на кадетский майский съезд в Петербург, как князь Вяземский намеревался, нечего и думать. И странно представить: кто при этом развале вообще может ехать на тот съезд? А с другой стороны, ещё более неправдоподобным образом продолжали, как будто ни в чём не бывало, функционировать прежние ветви государственного управления, при всей неустойчивости обстановки. Вот — вызывали князя Вяземского в Усмань на совещание Исполнительного комитета вместе с советом о реквизиции лошадей и подвод для военных нужд, будто существовала реальная власть провести сейчас такую реквизицию. (Князь Вяземский использовал это совещание, произнёс речь о беззаконии волостных комитетов.) И тут же вызывали председательствовать в комиссии по призывам: общий пересмотр всех белобилетников. А поехав в Усмань, услышал, что губернское земское собрание намерено избрать своим председателем князя Вяземского. Но как ехать ещё в Тамбов в каждодневном страхе за Лили и Асю при каждой своей отлучке из Лотарёва? И куда там ещё возвышаться, когда, по усманской обстановке, он вот-вот потеряет и уездное предводительство, да с ним вместе и белый билет — и под ликование всего демоса будет сам отправлен в окопы? Дни уездной деятельности — бессомненно сочтены: аристократ, „буржуй” и связан со „старым режимом”. В Учредительное Собрание уж конечно теперь не выберут... Можно остаться хозяйничать в Лотарёве — но и это шатается. На всё махнуть, уйти куда-нибудь в дипломатию, что ли? Если, вон, Терещенко в 29 лет стал министром, почему не найдётся поста помельче для князя Вяземского в 33 года? Это не трусость: князь Борис выступает на собраниях, в спорах — резко противно нынешнему большинству. Но к чему это всё, если закачался весь завтрашний день России? А идти в военный строй, в окопы, при сегодняшнем развале армии — действительно обидно.