Александр Солженицын - Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого

А читать в камеру давали только подобранные книги, например консервативно-религиозные журналы, из которых узник мог поучитель но извлечь все преимущества православного богослужения, лучшие до воды против католицизма, протестантства, толстовства, дарвинизма — кодифицированная глупость тысячелетий!

Но и попались, одна за другой, три-четыре книги по франкмасонству. Очень интересно! Лев не только впился в чтение, но и решил тут же написать о масонстве своё определяющее и решающее исследование: как, на основе материалистического и классового понимания истории, объяснить: зачем в XVII веке торговцы, банкиры, чиновники и адвокаты стали называть себя каменщиками и воссоздавали ритуал средневекового цеха? Вынужденные менять существо взглядов (надстройка — базис), люди, однако, силятся втиснуть себя в привычные старые формы. И какое разнообразие ветвей: в шотландской — прямая феодальная реакция, в других — воинственное просветительство, иллюминатство, а на левом фланге даже карбонарство. Очень интересно! Написал 1000-страничную тетрадь конспекта мелким бисером — а своей окончательной работы написать не смог. Но очень укрепился в анализе. Вероятно — надо бы прочесть ещё с десяток книг.

Одесская тюрьма запомнилась эпизодом, где всколыхнулись единые интернациональные чувства всех русских политических: откуда-то достиг слух, будто во Франции восстановлена королевская власть! Какое, какое общее чувство несмываемого позора (и как возликует самодержавие!)! — устроили по всей тюрьме грозную обструкцию, и уголовники тоже охотно присоединялись.

Лев ожидал себе за все действия в Николаеве — заключения в крепости, а получил 4 года сибирской ссылки. Повезли в Москву, в Бутырскую тюрьму, там вся их николаевская группа жила уже вместе — но полгода пришлось им ждать, пока наберётся этапная партия. Пропадает время у революционеров! Даже в Часовой башне Бутырок разрабатывал Лев, как устроить там тайную типографию, а продукцию передавать в город. Но ничего не вышло. А марксистская литература — приходила к ним и в Бутырскую, узнал новое имя: Н. Ленин, „Развитие капитализма в России”. Ничего.

Тут же решили пожениться с Соколовской — чтобы в ссылке не разлучили. Трудность оказалась не в том, что Лев на 10 лет моложе невесты, но что он по закону ещё несовершеннолетний. Надо было через начальство получить разрешение отца, старик противился. Потом дал. Раввин поженил ещё до этапа.

А время текло, и достигли Усть-Кута на Лене (потом меняли его на более удобные места) только осенью 1900. Вскоре родилась у них девочка. Лев пытался бухгалтерствовать у купца-миллионера, но неудачно. Да и к лучшему: надо было усиленно продолжать теоретические занятия. (А уж тратить время на природу и вовсе было жалко, жил между лесом и рекой, почти не замечая их. Но играл в крокет.) Занимался ещё и тут франкмасонством, но так ни до чего и не доработался. Сел за „Капитал”, первый том, можно сказать, прочёл, но над вторым закис. Да в общих чертах уже ясно. Идейное средоточие социал-демократии была Германия, обаяние ведущей партии социалистов. Напряжённо следили за борьбой ортодоксов против ревизионистов, Каутского против Бернштей-на. Лев написал и свой реферат: о необходимости централизованной партии против централизованного царизма.

Но больше, чем этими внутренними занятиями, — жил своими публикациями: иркутское „Восточное Обозрение” охотно открыло ему свои страницы, Лев писал туда и критику — о русских классиках, о Горьком, об Ибсене, Ницше, Мопассане, но больше — яростную и блистательную публицистику, где, на крайнем рубеже цензуры, или даже переступая через неё, воспитывал обширную читающую Сибирь в марксистском направлении. Эти статьи имели колоссальный успех, и слава его острого саркастического пронизывающего пера проникла и в Европейскую Россию и даже в русскую эмиграцию.

К началу этих публикаций надо было принять важное решение: под каким именем навсегда войти в литературу? „Бронштейн” было для него ненавистный ярлык: он стыдился и фамилии, и происхождения своего, и своих родителей, да он и правда не жил еврейскими чувствами, и никогда не ощутил на себе ни процентной нормы, ни национальной травли. Может быть, национальный мотив как-то и вошёл подспудным толчком к его недовольству государственным строем, но не был ни основным, ни самостоятельным, вполне растворялся в общем гневе к российской общественной несправедливости. Дело Дрейфуса захватывало его, но — общественным драматизмом, а не специфически еврейской темой. Лев Бронштейн жил как бы вне всякого еврейства, он был не еврей, а интернационалист. Не инородцы ведут революцию, а революция пользуется инородцами. (Так и во время Петра мастера немецкой слободки и голландские шкипера лучше выражали интересы России, чем русские попы или московские бояре.) Правильное решение еврейской проблемы — в сплошном интернациональном воспитании всех народов.

И Лев предоставил имя — судьбе. Полистал итальянский словарь, попалось слово antidoto — противоядие. Отлично! Он и будет отныне противоядием против всей российской затхлости, тухлости, неподвижности, тупоумия, против всей скудости русской истории и культуры, он расшевелит и возбудит российские ленивые мозги! Писать раздельно, вот так: Антид Ото — загадочно! сильно! (Что-то и от Атиллы.) Никто никогда так не подписывался. Отныне это имя прогремит в русской литературе наряду с Салтыковым-Щедриным.

И — гремело, напитывая автора гордостью. (Всё-таки он — ни на кого не был похож! ни на кого!)

Да так ли уж силён наш враг? Прочли в ссылке 6 пунктов синодального отлучения Толстого — какая убогость и косность! Нет, будущее представляем мы, а наверху сидят не только преступники, но маньяки. И мы — наверняка справимся с этим сумасшедшим домом!

А летом 1902 прочли „Что делать” Ленина, стали получать „Искру” — о-о-о! да железная партийная организация уже создаётся и без Антид Ото! Свои тут рефераты о централизованной партии показались ему захолустными. В ссылке стало тесно, безвоздушно! Нет, надо —бежать! Бежать — в эмиграцию.

А уже была у них и вторая девочка. Но Александра согласилась, что для великих задач — Лев должен бежать. А она с двумя девочками останется, ничего.

Добыли чистый паспорт. Надо было вписать какую-то фамилию, но — русскую, не Антид же Ото. И тут, каким-то наитием-шуткой вспомнил орлиного, властного, всемогущего надзирателя с длинной саблей, и вписал: Троцкий.

Подъехал к неближней станции, сел в вагон в крахмальной рубашке и галстуке — и покатил на запад. Вот и весь побег.

Первая остановка была в Самаре, там — один из штабов „Искры”! Антида Ото встретили восторженно, Кржижановский дал ему кличку „Перо”, и эту кличку уже сообщили в „Искру”.