Тулепберген Каипбергенов - Сказание о Маман-бие

Но вот женщина наклонилась, выхватила какой-то отброс из-под носа собаки, положила в рот, но, не в силах прожевать, выплюнула. В этот момент на пороге показался хозяин рыбожарки. Повернув тощую, как прутик, шею, женщина протянула к нему обе руки. Он ее не заметил, и она бессильно их опустила. Это безжизненное тело сначала показалось Аманлыку отвратительным, но постепенно в нем пробудилась жалость, и он сунул в руку попрошайки припасенный было для себя кусок рыбы. Женщина тихонько положила его в рот, но разжевать, видно, опять не хватило сил, и она, вытягивая шею, задыхаясь, как птица, схватившая чет ресчур крупную добычу, с трудом проглотила его и снова протянула руку. И тут ее увидел хозяин.

— О-ой, эта, оказывается, еще жива, — равнодушно протянул он, как будто речь шла не о человеке, а о собаке. — С прошлого года не показывалась, думал, уж давно померла. Вот поди ж ты, самые дорогие нам люди умирают, а ее ни мороз, ни жара, когда в голове будто медь плавится, не берет. Живучая какая!

Женщина то ли не слышала, то ли не поняла. Обычно нищие просят, умоляют, плачут, а эта стоит тихо и молчит. Хозяин взял со сковородки головку леща, кипевшего в масле, и бросил ей

— Вон отсюда!

Женщина медленно повернулась, засеменила муравьиным шагом и снова остановилась.

— Следи, чтобы больше сюда не ходила. Видал, голая как есть! Людям смотреть на нее тошно. Пропади она пропадом, чтоб ее нечистая сила задавила! Как появится, так непременно либо день холодный будет, либо гость к нам не идет!

На всей фигуре этой женщины с протянутыми руками лежала печать вечной приниженности, робости и печали. Иссохшие ее пальцы с отросшими черными ногтями напоминают птичьи лапки; смирная, беспомощная, ветром ее качает.

Слезы жалости выступили на глазах Аманлыка, он стоял в нерешительности, а между тем кто-то из посетителей крикнул:

— Эй, хозяин, нам уходить или бесстыжая эта тварь уйдет?

Хозяин, целиком поглощенный своим поварским делом, вскочил и, подойдя к нищенке, приложил горячую шумовку к ее протянутой ладони.

— Me, ме, ме! — залепетала несчастная, отступая назад, и пошла было прочь, но упала.

— Тащи ее отсюда и брось куда-нибудь подальше! — распорядился хозяин.

Аманлык подбежал к женщине и увидел, что она лежит, прижав к губам обожженную ладонь, а из глаз ее льются слезы. Он не понял сразу, что она делает, показалось — слизывает с руки остатки пищи. Аманлык попросил у хозяина еще головку сазана и положил ее в руку попрошайки, но она, видимо думая, что это опять шумовка, отдернула ладонь, и жареная головка упала на землю. Увидав, что перед ней валяется что-то съестное, она, с трудом приподнявшись на локтях, бросилась на головку всем телом и, лежа, с хрустом впилась в нее зубами.

— Эй, каракалпак, чего стоишь? Тащи ее быстрее, да подальше!

Аманлык приподнял женщину под мышки, но она не могла стоять и всей тяжестью повисла у него на руках. Он вывел ее на улицу и отпустил, но женщина тут же свалилась ничком на дорогу. Аманлык хотел было уйти, оглянулся, и сердце его дрогнуло: она лежала лицом в землю и пыль набилась ей в рот.

Он вернулся, снова поднял ее, подтащив к старому заброшенному дому, посадил, прислонив спиной к стене, и убежал, закрывая лицо рукой, чтобы не видеть, как она там сидит, — сердце у него разрывалось.

Огонь в очаге угасал, Аманлык, поспешно раздувая пламя, немного забылся.

Пока рыбожарка не закрылась, ему не удалось сбегать посмотреть, что сталось с женщиной. Но вечером, кончив топить и засыпав тлеющие угли золой, он побежал взглянуть, ушла ли она. Оказалось, что женщина сидит все так же, как он ее усадил, только, боясь, видимо, упасть, опирается о землю обеими руками. Аманлык, поняв, что у нее нет сил подняться, наклонился, всматриваясь в ее лицо.

Что же ты так сидишь? Где ты живешь? Куда идешь?

Женщина молчала.

— Не слышишь, что ли?

Будто испугавшись, что Аманлык уйдет, женщина подняла правую руку. У Аманлыка было с собой немного рыбы на ужин, и он положил кусок на ладонь. Женщина сидела неподвижно с протянутой ладонью. «Уж не умирает ли?»- подумал Аманлык. Он взял ее протянутую руку, и она, ухватившись за него, попыталась встать, но не смогла. Поняв, что она уже не просит еды, Аманлык осторожно поднял ее и, подставив плечо, потихоньку повел к себе.

Дома ему не с кем было словом перекинуться. Приходя с работы, он либо потихоньку напевал себе под нос, либо лежал, вспоминая прошедшее, и слезы лились из его глаз. Он знал, конечно, что с появлением этой несчастной, быть может, помешанной женщины, не понимающей даже, что надо прикрывать свое тело, жизнь его станет труднее, но он ни о чем не жалел.

«Кто много плачет, у того рот кривой, — думал он. — Кто знает, какой она была прежде? Наверное, жалкий листок, вихрем времени от родной ветки оторванный, затоптанный неправедной жизнью проклятой этой Хивы. Может быть, и обезумела она, но ведь бывает же, что человек выздоравливает!»

Аманлык привел женщину к себе, уложил на свою постель. Когда утром она проснулась, напоил чаем и, уходя на работу, оставил лежать.

С заходом солнца поспешил домой, — она неподвижно лежала на том же месте. Аманлык разбудил ее, снял с нее пыльные лохмотья, встряхнул их над огнем и снова одел женщину, — она оставалась немой и неподвижной. Долго не могла она прийти в себя.

Дадут ей есть — ест, нет — не просит. Уложат — лежит, посадят, засунув свернутое одеяло за спину, — сидит, опираясь на расставленные в стороны руки… В каком человеческом законе сказано, что такую бедняжку можно на улицу выбросить? Хоть и много забот стало у Аманлыка, но он от души ходил за больной, делил с ней кров и пищу.

И женщина стала оживать.

— Как тебя зовут? — спросил ее однажды Аманлык. В ответ из глаз несчастной потоком хлынули слезы, и он дал себе слово никогда больше ни о чем ее не спрашивать. «Кто знает, какие беды довелось ей пережить? Может, ей и вспоминать-то о них горестно! Ну и пусть забудет обо всем, пусть не вспоминает! А может, и косноязычия своего стесняется… Наверное, она такой же несчастный человек, как я. Конечно, если я буду настаивать, она в конце концов что-нибудь да расскажет, но станет ли ей от этого легче?.. Да никогда!»

— Наверное, тебя зовут Каракоз, черноглазая? — сказал однажды Аманлык, желая ее подбодрить.

Взгляд женщины немного смягчился, но потом она вдруг застыдилась и прикрыла рукой свое изуродованное лицо.

— Да, ты и есть Каракоз. Я так и буду теперь тебя звать: Каракоз!

Женщина отвела глаза, безразлично кивнула головой.

Аманлык выпросил у жены хозяина старое платье и нарядил в него Каракоз. Постепенно она приобретала человеческий облик, стала лучше есть, немного даже пополнела. Сама не говорит, но что ей говорят — слышит, что велят — делает. А Аманлык об одном заботится: ничем ее не потревожить.