Тулепберген Каипбергенов - Сказание о Маман-бие

Кенегесцы выпячивали грудь, называя себя людьми ханского аула, а на деле стали слугами хана, потеряли свой голос среди других родов, свою волю и власть. Теперь у них одна забота — умножать ханский зажиток да помалкивать, ибо за них говорил хан. Правда, набегов ханский аул не опасался. И сироты рода кенегес были горды, побираться в другие аулы не хаживали. Что касается баев рода кенегес, то они себя не забывали — умели и на охоту махнуть с ханом, и землицы прирезать под марку хана.

Пожалуй, один Нуралы-бай, глава рода, жил не так, как другие, ближе к своим сородичам, нежели к хану. Человек немногословный, необщительный. Считалось, что это оттого, что лицо его изуродовано джунгарским копьем, нижняя губа отвисла, глаза косят. Он не любил охоту, хотя ее любил хан. Избегал вступать в споры, хотя это любимая охота баев. Молодых учил единственному:

— Безделье, дети мои, изнашивает. Кто играет в кости, тощает, как кость. Кто пасет скот, набивает рот.

И сам следовал своей науке как это ни странно для имущего бая. Войдя к нему на скотный двор, увидишь: ходит хозяин с лопатой, вилами или совком, выгребает навоз. Запряжены молодые, пот на них не просыхает. Впрочем, и скопидомы, говорят, трудятся не покладая рук.

Обыкновенно, принимая гостей, Гаип-хан посылал за бараниной к Нуралы-баю — под тем предлогом, что ханские овцы все подряд брюхатые, ни одной яловой. Так было и сейчас. Повели овец со двора Нуралы-бая. Гость пожаловал допрежь невиданный — русский офицер.

Три ханские юрты стояли тесным кружком. Днем издали они походили на песчаные горбы, ночью — на каменные могильники, наводящие страх. Гаип-хан тщеславен, но осмотрителен, богатство своего не кажет; видимо, знавал черные деньки.

Ночь. Из горловины в куполе главной юрты брызжут искры, а между юрт, в лунном свете, мечутся, перешептываясь, слуги. Тени словно набрасываются одна на другую.

Немногим светлей и внутри главной юрты. Дымно-вато и прохладно.

Поручик Гладышев и толмач Мансур Дельный расположились поближе к очагу, не снимая шуб. Бии, напротив, облепили торь, на котором едва ли не возлежал на подушках Гаип-хан в своей высоченной шапке. В шапках все, кроме Гладышева. Но с первого взгляда видно, что нет здесь одного важного лица — Рыскул-бия. Маман затерялся где-то за толстыми спинами.

Поручик Гладышев неузнаваем: сегодня он не походил на прежнего покладистого Митрия-туре, говорил скупо, смотрел сурово.

Пространно разглагольствовал Гаип-хан, поражая биев велеречием. Смысл его речей уложился, однако, в две фразы толмача:

— Хочет под свою руку всех каракалпаков, и Нижних и Верхних. А еще — половину Малого жуза.

— Губа не дура, — заметил Гладышев Мансуру Дельному. — Скажи ему, что его прожекты — по ту сторону моих полномочий. Этакими фантазиями только и заниматься государыне императрице!

Гаип-хан внимательно выслушал толмача и надулся, как пузырь, узнав, что им будет заниматься не иначе как царица.

— Засим позвольте заявить откровенно, господин хан… — сказал Гладышев, покусывая ус. — Право, хотелось мне повернуть оглобли, не заезжая к вам. Явиться живым манером к его превосходительству наместнику в Оренбург и доложить, как вы тут разделались с Ора-зан-батыром… старым, испытанным другом России. Так бы я и поступил, если бы не зов чести — прежде всего повидаться с Маман-бием и лично принести ему соболезнования по случаю нашего общего горя. Если б не Маман, меня бы здесь не было, смею вас заверить.

Толстые спины биев тотчас раздвинулись, и Маман мигом оказался весь на виду, впереди всех.

— Сожалею, весьма сожалею, — продолжал Гладышев, — что не вижу на сей случай господина Рыскул-бия, учинившего преступную расправу… а также виселицы и на ней — некоего гнусного мясника, достойного петли… но еще, кажется, не повешенного? Где же, господа, Рыскул-бий?

Такого крутого оборота не ждали. Такой грозы не предвидел даже Маман и смотрел на Гладышева с благодарностью и тревогой.

— За ним послано… еще утром… Должен быть! — сердито выговорил Гаип-хан, а бии немедля закивали; они тоже осерчали, еще пуще, чем хан.

Это натужное единодушие открыло Гладышеву все, что от него скрывали: никто здесь не верил хану, господин Рыскул-бий опоздает, и надолго, о том позаботился хан. Расчет очевидный: ревность и подозренья опять крепко поссорят два сильнейших рода, а хан, стоя над сварой, будет вести переговоры.

«Пустейшая праздная личность, — думал Гладышев, — но тем она и опасна».

Вступился Мурат-шейх. Его озабоченность была куда серьезней, нежели суета Гаип-хана.

— Почтенный туре… осмелюсь спросить… как понять ваши слова? Я, признаться, таких слов ранее не слышал. И вообще не слыхивал на своем веку, чтобы русские власти вмешивались в наши семейные… дела, которые мы ведем, согласно нашей вере, обычаю и закону, и никогда от того не отступимся, как не отступались при отцах и дедах!

Гладышев укоризненно покачал головой, как бы сделал прежний, добрый и милый Митрий-туре. Маман легко разгадал смысл его чуть прищуренного взгляда, грустной улыбки: ах, мудрый старец, что покрываешь? зло нескончаемое? дорогу во тьму вековечную?

Однако в юрте стало чересчур тихо. Стало быть, проняло всех, задело за живое. Вопрос шейха касался, быть может, самого важного и острого между русскими и нерусскими, Россией и Азией.

— Что касаемо этой материи, будьте покойны, господин шейх, — ответил Гладышев. — Мы не вмешиваемся в ваши порядки и законы — по адату и шариату. Не навязываем своей веры, своего суда. Мне уже внушал мой собственный толмач, господин Мансур, что по вашему разумению Оразан-батыр не просто зарезан, а казнен…

— Да, да, казнен, истинно казнен, — хором заговорили бии.

— Но прошу покорно вашего прощенья, господа, — возвысил голос Гладышев. — Желаете вы нашего доверия, уважения? По каким законам прикажете дружить с людьми, которые казнили основателя нашей дружбы? А может, и далее будете казнить? Оразан-батыр погублен, но Маман-бий жив…

Молчание.

— Не берусь предсказывать, как отнесется мое начальство к вышеозначенному… Отвечу за себя и за нижеследующее… Не знаю, помилуй бог, не знаю, как, например, я буду принимать присягу у господина Рыскул-бия? И не представляю себе его подписи на присяжном листе от имени рода кунградцев. Такого документа я в руки не возьму и полагаю, что и тайный советник Не-плюев об оную бумагу рук не замарает!

С болью в сердце слушал Маман поручика Гладышева. Маман был больше всех обрадован и больше всех напуган. Он тоже считал в глубине души, что была казнь — по законам отцов и дедов…

— Вы бросаете нас, Митрий-туре? Не поможете?

— Я не бросаю друзей, сударь. И я, собственно, послан вам помочь. Но Иван Иванович Неплюев выгнал бы меня в шею, если бы я посмотрел сквозь пальцы на это злодейство и это несчастье. Говорю в глаза господину Гаип-хану… и сказал бы хану Абулхаиру… коль скоро пришелся бы такой случай.