Тулепберген Каипбергенов - Сказание о Маман-бие

И лишь под вечер стали редеть толпы, а с вечерней зарей отстали последние советчики и наставники. Маман внимал им, как живой лист внемлет ветру.

Так, в апреле 1743 года, проводили черные шапки своего посла, Мамана, сына Оразан-батыра, к дочери Петра, в надежде обрести мир и кров после вековых скитаний и бедствий.

Пожелаем и мы доброго пути Маман-бию. Доберется ли он до стольного города Санкт-Петербурга на другом конце света, у берегов студеного моря? И вернется ли в будущий город Жанакент близ теплого Арала? С чем вернется?

Двадцать четвертого апреля послы Страны Моря прибыли в Оренбург, или Рубеж-город, на славной реке Яик, в двухстах пятидесяти двух с половиной верстах от Орской крепости.

Оренбург был задуман царем Петром как главные торговые врата на азиатских рубежах России. Того ради был возведен грандиозный гостиный двор — для торговых гостей. Каменный, четырехугольный, он походил на крепость; в длину, по Большой или Губернской улице, — сто четыре сажени с полуаршином, в глубину — девяносто четыре сажени ровно. Двое ворот. Над первыми — церковь, изрядно укрепленная, во имя благовещения пресвятые богородицы, над вторыми — колокольня со знатным куполом. Лавки все — внутрь двора, со сводами и с навесом, каждая — со своим подъемным затвором. Так что торгуй в любую погоду и спи по ночам, обокрасть тебя никак не можно. Всего лавок и амбаров — полтораста. Посреди двора — также каменная таможня о четырех покоях, меж ними — просторный пакгауз с весами. Таможня и лавки крыты жестью, вычернены смолой. Все крепко, надежно, удобно и богато. С такого гостиного двора, веришь, что не уйдешь без прибыли, с лихвой окупив расходы и полавочный сбор.

Не менее внушителен был меновой двор — для торга и мены с азиатскими народами. Он располагался на виду у города, на степном берегу реки Яик. И тут было двое ворот, одни вели к городу, другие — в степь; над городскими — покои начальства, над степными — пограничная таможня. Внутри менового двора стоял особливый азиатский двор, для купцов с востока, со своими двумя воротами и с церковью, также отменного зодчества. А лавок и амбаров здесь, на меновом и азиатском дворах, было еще больше, чем в гостином дворе; без малого, а именно без восьми, пятьсот…

Это строение тоже походило на крепость, и на углах его, которые глядели на степь, установлены были две батареи пушек, но скорей для важности и пущего украшения, чем для воинской службы.

Все лето тут кипел повседневно базар, лишь к осени меновой двор пустел, и азиатские купцы переходили торговать на гостиный двор. А купить, продать, обменять тут можно было и хлеб, и прочий харч, не минуя сахара и самолучшей илецкой соли, и скот любой, и меха, и юфти черные, а паче красные, и ткани, шелка и сукна, и всевозможную утварь, в числе оной — иглу и наперсток, а также котлы, медные и чугунные, и золото и серебро в изделиях и в бухарских, персидских, индейских монетах, и ляпис-лазурь, из коей делается ультрамарин, и иные краски, как-то: кокцениль и индиго, и чудные драгоценные каменья, — все, кроме ружей, пороха да свинца, то бишь военного уклада.

Послы Страны Моря обошли все купецкие дворы и базары, приценились ко всем товарам, испробовав их на ощупь и на зубок. Подивились: зачем на азиатском дворе церковь? Гладышев растолковал: еще при Анне Иоанновне мечети в Оренбурге дозволены: оставайтесь, мол, жить в городе да стройте себе мечеть, как в Казани да Астрахани. Объявлены и другие многие льготы. Все они согласно завету Петра. И добавил Гладышев, что по капитальности и масштабу, а также в рассуждении хорошества, оренбургским дворам для купечества нет равных по всей России, ни в Уфе, ни в Нижнем Новгороде, ни даже в столицах.

Маман сказал:

— Этот великий город — не для войны, для торговли.

И с ним согласились.

Нежданная встреча… Пожалуй, для Мамана она была всего интересней в Оренбурге. На гостином дворе из своей лавки окликнул Мамана не кто иной, как Бородин.

Обнялись. Долго не могли сказать друг другу ни слова, оба — со слезами на глазах. Узнав, куда и с чем послан Маман, Бородин почесал бороду, словно бы озадаченный.

— А ты поматерел, однако, и телом, и духом. Аи да мы! Дозвольте вас проздравить.

— Это вы меня научили якшаться с русскими, Бо-родин-ага… — сказал Маман, улыбаясь сквозь слезы.

— А я так разумею, — возразил Бородин, — и смех-то весь в том, что и ты меня учил якшаться с русскими. Был я купец шалый… мечтал судьбу обставить один на один… а ноне и мой риск, как и твой, при деле и при догляде казенном. Мне доход, и казне расчет. Так ли, ваше благородие? — окликнул Бородин Гладышева. — Здорово, ваше благородие!

— Здравия желаю, Кузьма Яковлевич, — ответил Гладышев весело.

Тогда и я вас поздравляю, — сказал Маман.

Маман давно уже догадывался, что поручик Гладышев не прочь бы прибрать к рукам этого рискового, но башковитого и многоопытного человека. Что же, сошлись наконец их пути? Сплелись воедино нужды купца и солдата? Маману дорого было, что его друзья, такие разные, сдружились и что связала их троих общая наука, общая нужда.

Бородин вдруг насупился, крякнул.

— А касаемо твоего занятия… убей меня, брат, не даст он тебе ходу… Не дурей он тебя, а сильней намного. Ты горяч, он памятлив. Что меж вами прежде было, то цветочки, а ты вон собрался по ягодки.

Кто такой о н, все поняли: конечно, хан Абулхаир. Послы закивали, Гладышев поморщился:

— Ну, ну, не каркай, Яковлич.

— Помилуй бог, — ответил Бородин. — Мы и с теми и с этими — из ладони в ладонь — сеять да жать. Мне меж ихнего брата не разбой, а всяческое умирение надобно.

— Так точно, — сказал Гладышев, протяжно вздохнув.

Понятное дело, звал Бородин Мамана на чарку вина, чай-сахар, к себе, в дом, на купецкой слободе. Перебрался, стало быть, непоседа с чадами и домочадцами из Уфы в Оренбург, поближе к своей Индии… Хотелось ему показать Маману сыновей, а сыновьям — Мамана. Но гостить послам было недосуг. Торжества кончились, начались труды.

Тотчас по прибытии в Оренбург поручик Гладышев доложил наместнику Неплюеву:

— Принимали меня с радостью. Содержали у себя со всяким удовольствием… Я польщен.

Неплюев обнял Гладышева.

— Любезнейший Дмитрий Алексеевич… Сколько мы не виделись? Более полугода. С минувшего сентября! Побаивались мы за вас. Сердечно рад, что мы живы-здоровы.

— Не скрою, — заметил Гладышев, покусывая ус, — на пути сюда, идучи через владения хана Абулхаира, я изрядно струхнул. Ханские нукеры провожали нас двое суток, а на прощанье освистали, выбранив непотребно.