Тулепберген Каипбергенов - Сказание о Маман-бие

Бестужев представил Мамана в выражениях, которые толмач не стал переводить господину послу:

— Ваше величество… умен… и, смею сказать, тонок… в мере, в коей не можно было и ожидать…

Но Маман уловил смысл сказанного и, слава богу, пришел в себя. А пришел в себя — говорил речь. В оной речи благодарил за принятие своего малого, сирого, но с открытой душой и чистого в помыслах народа в российское подданство. А такоже просил покорнейше о содержании всего своего народа в высочайшей императорской милости. Так перевел речь посла толмач.

На которую его речь от лица ее величества государственным канцлером дан был ответ такого содержания: что ее императорское величество каракалпакских ханов и старшин с их народом вступление в подданство приемлет милостиво и обнадеживает их своей императорской милостью и жалованьем. Так перевел толмач речь канцлера.

Следом за тем Елизавете Петровне угодно было заговорить самой.

— Скажи, господин посол, — спросила она с живейшим интересом, — а правду ли нам доносят, что якобы у твоего племени как мужеск, так и женск пол не знают — целоваться… а случись любезное свиданье — так только вроде бы обнюхиваются, как киргиз-кайсаки?

Маман ответил бесстрашно, уловив насмешливую ноту:

— Велика царица… кому охота стрелять в темноту? Толмач замялся в затруднении. Слова Мамана означали: чего не ведаем, того не оспариваем… Нет ли тут дерзости? На всякий случай толмач молвил со всем старанием:

— Святая правда, ваше императорское величество.

— А есть ли у вас красивые женщины, как в иных странах? — спросила далее Елизавета Петровна.

— Есть, великая царица, хотя они и прячут свою наготу… — ответил Маман, глядя дочери Петра в глаза.

Толмач до смерти испугался. Брякнул, не задумываясь:

Точно так, ваше императорское величество.

И пожалуй, один Гладышев понял, на каком волоске висел Маман.

Елизавета Петровна вновь улыбнулась. На сей раз ее улыбка была ясна и светла. Нет, малый скучен, как все юнцы. Вот объездится — будет конь неутомимый. Шкуру тигровую, кою он привез, надобно презентовать возлюбленному Петруше, то бишь Шувалову.

С этими мыслями Елизавета Петровна встала, а все прочие сложились пополам. Уходя, Елизавета Петровна бросила беглый взгляд в сторону посла. Маман опять стоял как столб… И государыня императрица изволили едва внятно засмеяться, что означало успех при дворе полный и редкостный.

Потом удалился и государственный канцлер, подав на прощанье положительно достойному того послу руку. Маман, помня наставления Гладышева, не стал ее пожимать или, того хуже, трясти, а лишь коснулся ее обеими ладонями с приличествующим поклоном. Это соответствовало и восточному обычаю.

— Однако же… ты горд, господин батырь, — сказал Бестужев как бы походя. — А может, забывчив? Имени хана Абулхаира, а он твой старший хан, я не слыхал от тебя нынче. Как так?

Маман простодушно развел руками:

— Честно сказать, по нашему обычаю и вере, когда старший брат говорит, младший помалкивает, ибо грех — ослушаться воли старшего.

— И мы того держимся, — заметил Бестужев подчеркнуто. — И немец, и француз, и аглицкой нации послы, и иного вероисповедания.

— Но… мудрый отец видит детей насквозь. Отец знает, что на уме у его сыновей. И случается, берет из головы самого младшего одно зернышко истины и взращивает его в поле своей души…

Бестужев лишь повел бровью, с тонкой улыбкой на углах губ, сдержанной и многозначной.

Маман продолжал, прижимая руки к груди:

— Да простит нас господь… Мы не хотим быть исподней одежкой хотя бы и на Абулхаир-хане. Хотим быть тем кафтаном, который и греет и красит. Не хотим быть мешком в мешке, посудой в посуде… и заслужили того, чего хотим. Мы давно — пояс, которым Абулхаир-хан крепко подпоясался. И ведь развалятся его животы, если он распояшется.

— Уж не вздумал ли ты тягаться с ханом, любезнейший господин батырь? — проговорил Бестужев мнимо добродушно. — Не слыхивал, как тягалась кобыла с волком?

— Мы с казахами — ломти одной дыни, — отвечал Маман. — Но черные шапки, а по-старому — черные клобуки, жили с русскими, когда еще не было Абулха-ир-хана, не было и Тауке-хана. Не было Чингисхана! Но была Русь. Был Киев, была Москва… А нын-че Сам-Пётыр, — добавил Маман по-русски. — Хотим сон-ца, а не лу-на.

— Понимаю, понимаю, — проговорил Бестужев неожиданно громко и одобрительно.

И это понимание и громкость были прямым указанием для большого чина из Коллегии иностранных дел, который при сем присутствовал.

На том аудиенция и закончилась.

Эхо при дворе было долгое. И не далее как три дня спустя, семнадцатого августа, послы Страны Моря были представлены также его императорскому высочеству, наследнику престола, будущему царю Петру Третьему. Он был супругом немецкой принцессы, которая даст ему поцарствовать ровно полгода и три дня, а потом поместит его в Ропшинский замок и там тайно умертвит и станет Екатериной Второй.

Его императорское высочество поразило Мамана своим лицом. Лобик с ямочкой, щечки пухленькие и обвислые, губы вывернуты, как у новорожденного ребенка. А глазки — то колючие, как шильца, то мутные, как бельма.

Гладышев накануне вконец смешался, честно говоря. Встречи с царицей он побаивался, разумеется, но с полным резоном и с надеждой, а встречи с наследником — страшился безо всякого уяснения и без меры. Его высочество был волею господней скудоумен от рожденья, о чем и при дворе, и в армии знали, а потому был он опасен чрезвычайно. И на сей случай Гладышев не дал Маману никаких наставлений.

Делать, однако, нечего. Явились… Маман держал речь, краткую. Что тут надобно покороче, он понял тотчас и не ошибся. На оную речь ответствовал от лица его императорского высочества обер-егермейстер господин Брендаль. Наследник престола разглядывал Мамана примерно как лошадь или голую бабу, прикидывая в уме, а чем же этот немаканый сумел приглянуться государыне, знавшей толк в кавалерах, а того более — сатане Бестужеву? И при этом думал будущий русский царь не по-русски, а по-немецки, что ему было привычней и милей.

Спросил он также по-немецки:

— И что же, мой господин, тебе понравилось теперь в Санкт-Петербурге? Больше всего!

Мамана осенило. Он сказал:

— Плац-парад!

— О! О! О! — выговорил трижды его высочество, всякий раз все сильней выпячивая живот, как будто его пинали под зад. — Молё-дьец! — И добавил вполне внятно:- К черту…

Затем наследник престола принялся громко хохотать, помахивая крохотными, как у карлика, ручками. Напоследок он дал Маману большую серебряную монету.

Когда послы были отпущены и уехали, Гладышев долго крестился. Прежде этого за ним не водилось.