Филипп Ванденберг - ЗЕРКАЛЬЩИК

Зеркальщику отвели последнее место в ряду просителей: странствующих проповедников, посланников и дельцов, которых вызывали через довольно короткие промежутки времени. Когда подошла очередь Мельцера, он почтительно назвался, надеясь, что его отпустят так же быстро, но оказалось, что архиепископ вовсе не торопится.

Он недовольно оглядел Мельцера с ног до головы и сказал низким голосом:

— Значит, вы и есть печатник Мельцер, о котором рассказывают поразительные вещи.

— Поразительные вещи? — Мельцер смущенно улыбнулся. — Если вы имеете в виду «черное искусство», Ваше Преосвященство, то у него есть вполне естественное объяснение. С чудесами и магией тут нет ничего общего.

— Но как мне говорили, вы можете писать быстрее, чем сотня монахов. Хотите сказать, что это не колдовство?

Когда архиепископ произнес слово «колдовство», Мельцера прошиб холодный пот. Он знал о роковом значении этого слова и попытался объясниться:

— Ваше Преосвященство, господин архиепископ, — сказал он, — если бы писал я сам и мог это делать быстрее, чем сотня монахов, то это действительно было бы похоже на чародейство. Но я не пишу, я печатаю, как вы можете видеть на примере резчиков по дереву, которые множат страсти Господа нашего и лики святых.

— Называйте это как хотите, — недовольно ответил архиепископ, — это дьявольское изобретение, и до сих пор оно приносило только зло.

Он отвел руку в сторону, и капеллан в белом стихаре протянул ему свиток пергамента. Мельцер тут же узнал, что это была одна из индульгенций, напечатанных по поручению да Мосто. Архиепископ молча бросил свиток к его ногам.

— Я знаю, — ответил Мельцер и поднял свиток. — Я выполнял поручение племянника Его Святейшества Папы. Мог ли я знать, что он враждует со своим дядей и желает ему зла? Мое искусство не есть зло только потому, что с его помощью творят злые дела. Оно годится и для добра. Возьмите, к примеру, Библию, которая хранится в монастырях и у некоторых вельмож. Священное Писание можно напечатать и распространить.

Архиепископ вырвал пергамент из рук Мельцера и провел по нему пальцем.

— Чтобы ее мог прочесть каждый учитель? — презрительно произнес он. — Это было бы не на пользу Матери-Церкви.

Об этом Мельцер еще никогда не думал. Он помолчал, затем произнес:

— Но это принесло бы доход. Архиепископ задумался.

— Сколько индульгенций вы напечатали при помощи искусственного письма, печатник? — спросил он затем.

— Мне заказывали десятью десять тысяч экземпляров.

— Святой Бонифаций! — Архиепископ принялся считать, призвав на помощь пальцы. — Это если по пять гульденов за полное отпущение, то получается пятьдесят раз по десять тысяч гульденов!

Мельцер пожал плечами.

— Если вы так считаете, Ваше Преосвященство…

— По десять гульденов… — у архиепископа потекли слюнки изо рта, — по десять гульденов за письмо получается сто раз по десять тысяч гульденов. Святая Троица!

Задумавшись, архиепископ отпустил печатника не без удивления и благословения Церкви. Но, высокомерно заметил Его Преосвященство, они в свое время еще к этому вернутся.

Хотя не проходило и дня, чтобы Мельцер не вспоминал о Симонетте, к его тоске постепенно стало примешиваться удивление, что он забывает ее. На краткое время их пути пересеклись благодаря счастливому стечению обстоятельств, но теперь зеркальщик понимал, что это в прошлом. Нужно изгнать прекрасную лютнистку из своей памяти.

Забыть Симонетту ему неожиданно помогла Аделе Вальхаузен, обаяние которой с самого начала растрогало Мельцера. Вдова золотых дел мастера уже из-за одного состояния постоянно подвергалась натиску со стороны мужчин, но приветливо относилась она к одному зеркальщику.

Может быть, дело было как раз в том, что во время их первой встречи Мельцер не предпринял никаких попыток сблизиться с Аделе. Вместо этого он рассказывал любезной вдове о красотах и преимуществах известных городов и нашел в ней прилежную слушательницу.

Во время одной из этих приятных встреч, проходивших попеременно то в доме в Женском переулке, то в доме Аделе, которая считала большой фахверковый дом своим собственным, она спросила, глядя в открытое окно, неожиданно, но очень уверенно:

— Мастер Мельцер, хотите со мной спать?

Зеркальщик как раз рассказывал о празднике при дворе императора Константинополя, об именитых гостях и о прекрасных женщинах, и ему показалось, что он ослышался; поэтому он не ответил и продолжил рассказ.

Тогда Аделе повернулась к зеркальщику и повторила свой вопрос, на этот раз громче:

— Михель Мельцер, ты хочешь спать со мной?

Мельцер уставился в темные глаза Аделе, но его разум, который должен был найти ответ на этот вопрос, отказывался служить. Ни одна честная женщина его сословия не могла произнести таких слов. Только банщицы и шлюхи выражались столь откровенно, поэтому зеркальщика очень удивили такие слова из уст Аделе.

Вдова не спускала с него глаз. Она поймала его взглядом в сети, словно паук, парализующий жертву при помощи укуса. Мельцер был сам не свой под этим взглядом. И все же она дала ему время принять собственное решение.

Мельцер пересилил себя и пробормотал:

— Вы хотите со мной…

— Да, — сказала Аделе так, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся. — Или я тебе не нравлюсь? Я для тебя слишком стара? Или слишком дерзка?

— Я всего лишь удивлен, — ответил Мельцер. — Еще ни одна женщина не обращалась ко мне с таким вопросом.

— И я кажусь тебе бесстыдной? Ты считаешь, что спрашивать позволено только мужчинам?

Мельцер не отвечал. Тогда Аделе сказала:

— Ты наверняка не спросил бы меня об этом. Не сегодня.

— Так оно и есть, — признал Мельцер. — Не то чтобы я этого не хотел, но мне потребовалось бы определенное поощрение. Видите ли, вы порядочная женщина…

— Ты остолоп, Михель. Вот уже несколько дней я внимательно слушаю тебя, не свожу глаз с твоих рук, не решаясь прикоснуться к тебе. Но если нужно поощрение… — Аделе схватила Мельцера за руку и прижала ее к своей груди.

Тело, вздымавшееся под тканью лифа, привело Мельцера в возбуждение. Когда губы Аделе стали медленно приближаться к его губам, зеркальщик прижал женщину к себе и страстно поцеловал, раздвинув при этом коленом ее ноги. Аделе тихонько застонала.

— Возьми меня! — прошептала она, когда Мельцер на мгновение оторвался от ее губ, и зеркальщик выполнил ее требование.

После Рождества Христова — старый год уступил место новому — Мельцеру казалось, что он вознесся на небеса. Страсть Аделе, ее уверенная жажда любви непостижимым образом взволновали его. Эта женщина идеально подходила для того, чтобы помочь ему забыть Симонетту. Их взаимное доверие росло с каждым днем, и словно сама собой возникла мысль о том, чтобы скрепить их связь браком. У камина в доме Аделе, где они проводили большую часть вечеров, влюбленные предавались красивым мечтам, и прошло не так уж много времени, как об их связи заговорили рыночные торговки — что, однако, особо не мешало ни Аделе, ни Михелю.