Вадим Каргалов - Меч Довмонта

Коротконогие убийцы-кнехты, не замеченные никем, переползли через частокол и разошлись тихими ватагами по спящим улицам. Посадских сторожей они вырезали ножами, подпуская в темноте на взмах руки. Крались, будто ночные тати-разбойники, вдоль заборов, накапливались в темных закоулках.

Первыми почуяли опасность знаменитые кромские псы, недремные стражи города. Они ощетинились, заскулили, просовывая лобастые волчьи головы в щели бойниц.

Десятник со Смердьей башни заметил легкое шевеление под стеной, запалил факел и швырнул его вниз. Разбрызгивая капли горящей смолы, факел прочертил крутую дугу, упал на землю и вдруг загорелся ровным сильным пламенем.

От стены Крома метнулись в темноту какие-то неясные тени, послышался топот многих ног.

Чужие на посаде!

Будоража людей, взревела на Смердьей башне труба. К бойницам побежали, стягивая со спины луки, караульные ратники. Из дружинной избы, которая стояла внутри детинца у Великих ворот, выскакивали дружинники и проворно садились на коней.

Оглушающе взревел большой колокол Троицкого собора, и почти тотчас, как будто только и ожидали набатного звона, в разных концах посада вспыхнули пожары.

На посадские улицы выбегали полуодетые, ошалевшие от испуга люди. Бежали, размахивая руками, падали сраженные немецким железом, отползали со стонами в подворотни.

«Господи! Кто? За что? Господи, спаси!..»

Кто посмелее, сбивались в ватаги, ощетинивались рогатинами, пробивались к Крому, чтобы найти спасение за его каменными стенами. Им преграждали дорогу кнехты, похожие в своих круглых железных шапках на грибы-валуи.

Истаивали ватаги посадских людей под ударами, потому что кнехтов было много.

Горестный тысячеустый стон доносился до ратников, стоявших у бойниц Перши. Будто сама земля взывала о помощи, и нестерпимо было стоять вот так, в бездействии, когда внизу гибли люди…

На воротную башню поднялся князь Довмонт, поддерживаемый с двух сторон дюжими холопами-оберегателями; третий холоп тащил следом простую деревянную скамью.

Князь Довмонт присел на скамью, поплотнее запахнул суконный плащ — ночь была по-весеннему студеной. Седые волосы князя в дрожащем свете факелов казались совсем белыми, глубокие морщины избороздили лицо, руки бессильно опущены на колени. Трудно было поверить, что этот старец олицетворял воинскую удачу Пскова.

К князю подскочил тысяцкий Иван Дорогомилов, предводитель псковского ополчения, зашептал просяще:

— Всех посадских побьют, княже! Неужто допустим такое?!

Князь Довмонт молчал, прикрыв ладонью глаза.

Никто лучше Довмонта не знал жестокого закона обороны города. А закон этот гласил, что нельзя отворять ворота, когда враги под стенами, потому что главное все-таки город, а не посад. Лучше пожертвовать посадом, чем рисковать городом. Нет прощения воеводе, который допустил врагов в город, сердобольно желая защитить людей с посада. Большой кровью может обернуться такая сердобольность…

Молчал Довмонт, еще не находя единственно правильного решения, прикидывал: «Главное — бережение града. Никто не осудит меня за осторожность. Но не позор ли оставить без защиты беззащитных? Можно ли на склоне жизни принимать на душу подобный тяжкий грех?»

Задыхался в дыму, истекал кровью посад.

«Почему я медлю? — думал старый князь. — Неужели с годами уходит решимость? Я, всю жизнь отдавший защите Пскова, медлю спасать гибнущих людей его?»

Пронзительный женский крик донесся из темноты, поднялся на немыслимую высоту и вдруг оборвался, как обрезанный.

Князь Довмонт поднялся со скамьи, досадливо оттолкнул локтем кинувшихся помогать холопов, крикнул неожиданно звонким, молодым голосом:

— Выводи конную дружину, тысяцкий! За ворота!

Иван Дорогомилов с посветлевшим лицом кинулся к лазу винтовой лестницы. За ним стремительно покатились вниз, царапая кольцами доспехов тесно сдвинутые каменные стены, сотники конной дружины.

Князь Довмонт опять сел на скамью и замер, весь — напряженное внимание…

Страшен ночной бой в переплетениях посадских улиц, стиснутых глухими заборами, на шатких мостках через ручьи и канавы. Страшен и непонятен, потому что нельзя даже разобрать, кто впереди — свои или чужие, кого рубить сплеча, не упуская мгновения, а кого брать под защиту.

С в о и х псковские дружинники узнавали по белым исподним рубахам, потому что посадские люди, застигнутые врасплох, выбегали из дворов без кафтанов, простоволосые, босые. Своих узнавали по женскому плачу и испуганным крикам детей, потому что посадские люди пробивались к Крому вместе с семьями. И погибали вместе, если топоры и рогатины не могли защитить их от кнехтов.

Ч у ж и х распознавали по отблескам пламени на круглых шлемах, по лязгу доспехов, по тому, как отшатывались они, заметив перед собою всадников с длинными копьями в руках. Дружинники опрокидывали немецкие заслоны, пропускали через свои ряды посадских беглецов и ехали дальше, пока слышны были впереди крики и звон оружия: это значило, что там еще остались свои люди, ждавшие спасения…

Князь Довмонт с высоты башни слушал бой. Именно с л у ш а л, потому что нельзя было увидеть ничего в дымной мгле, окутавшей посад.

Шум боя удалялся, слабел и наконец затих. Что это значило, Довмонт знал: псковская конница прошла посад из конца в конец, и все, кто остался в живых из посадских людей, были уже за ее спиной. Пора отводить дружины, пока немцы не отрезали их от города.

Князь Довмонт приказал трубить отступление.

В распахнутые настежь Великие и Смердьи ворота вбегали люди. Спотыкаясь и путаясь в длинных ночных рубахах, семенили женщины с ребятишками на руках. Мужчины несли на плечах раненых, волокли узлы с добром. Немного их осталось, спасенных от немецкого избиения…

Довмонт понимал, как это трудно — отстоять ворота, если кнехты пойдут по пятам дружинников. Главное — выбрать миг, когда до ворот останется один рывок дружинных коней. Снова доносился с посада шум боя, но теперь он не удалялся от Крома, а приближался к нему, ширился, нарастал. И вот уже видно с башни, как пятятся дружинники из посадских улиц, сдерживая копьями напиравших кнехтов. Князь Довмонт кивнул трубачу:

— Пора!

Коротко и резко прокричала труба.

Дружинники разом повернули коней и поскакали к перекидным мостам через Греблю, отрываясь от пеших кнехтов. Всадники, не задерживаясь, проскальзывали в ворота и сворачивали в узкий охабень, [14] О х а б е н ь, или з а х а б е н ь, — длинный коридор, примыкавший с внутренней стороны городской стены к воротам. Если враг врывался в ворота, его задерживали в запертом охабне. накапливались там, чтобы грудью встретить врага, если кнехты — не приведи господи! — успеют вбежать под башню раньше, чем закроются ворота.