Эдуард Борнхёэ - Историчесие повести

В течение долгих, долгих лет после великого восстания какая-то старая дева, которую называли ристи-ской Май и считали слабоумной, раз в неделю приезжала в замок; она вносила маслом и яйцами платежи, наложенные на ее свободную крестьянскую усадьбу. Она никогда не забывала справиться у воинов и слуг: жив ли еще вечный узник Виллу? Десять лет ей отвечали одно и то же — что узник еще жив, и каждый раз лицо помешанной озарялось радостью.

Однажды ей сказали, что Виллу умер. Май громко зарыдала и стала просить, чтобы ей отдали труп узника. Тогдашний комтур — уже третий после давно умершего Герике — был человек добросердечный, он велел исполнить просьбу слабоумной старой девы. Тело вытащили из ямы и уложили на дровни Май. Едва ли кто-нибудь узнал бы в этих костях, обтянутых позеленевшей и почерневшей кожей, останки кузнеца Виллу! Но Май не сомневалась ни минуты. Она уложила труп на мягкую солому, в знак благодарности обняла колени комтура и уехала домой. Дорогой она сняла покрывало с лица умершего, нежно погладила его, печально улыбнулась и прошептала:

— Как мог ты подумать, что я действительно тебя презираю, а его люблю? О ты, глупый, глупый Виллу!.. Если бы я тогда не сказала так, ты бы погиб из-за меня… Как я могла презирать тебя, любимый Виллу? Я хотела одного — чтобы ты меня презирал, чтобы ты, не жертвовал своей бесценной жизнью из-за меня, недостойной. Неужели ты этого так и не понял?.. О Виллу, Виллу!.. Ты стал презирать меня и умер, презирая… Зачем ты умер, мой единственный Виллу? Зачем?

Был прекрасный, теплый день начала августа 1576 года. Ласково и мирно сияло солнце над Харьюмаа, окутывая землю прозрачной золотистой дымкой. Но вид самой местности не радовал сердце и не ласкал взор: поля, заросшие сорняками и чертополохом, развалины сожженных мыз и деревень, — вот что тогда представляла собой Харьюмаа. Большая часть этой некогда богатой и цветущей земли за восемнадцать лет войны превратилась в немую пустыню, а немцы и поляки, русские и шведы, совершая сюда набеги, расхищали жалкие остатки ее прежнего благосостояния.

По ухабистой, изрытой колеями дороге, ведущей из Таллина в Пайде, ехали четыре молодых всадника в одежде немецкого покроя. Настроение у них, как видно, было отличное. Один из них казался особенно весел. Его румяное, несколько глуповатое лицо так и сияло, как бы соперничая с его огненно-рыжими волосами и усами. Этот молодой рыцарь ни на минуту не давал покоя своему великолепному жеребцу, что-то напевал, болтал без умолку и сыпал шутками, сам смеясь им громче всех. На лице его отражалось то неисправимое легкомыслие, которое позволяло помещикам и горожанам Ливонского орденского государства забывать о бедствиях страшной войны и так часто удивляло русских. Прежнее орденское государство распалось под ударами русских, много людей было убито, поместья и деревни уничтожены, будущее покрыто черными грозовыми тучами; но, несмотря на все это, в укрепленных городах люди жили полной жизнью, и как только немного стихал грохот войны, владельцы мыз возвращались из городов в поместья, справляли свадьбы, устраивали пиршества, как будто снова наступила веселая и беззаботная жизнь орденского времени. И тут только обнаруживалось, какие неисчислимые богатства немецкие помещики накопили в течение четырехсот лет потом и кровью коренного населения страны, — ни военные неудачи, ни безумные пиршества не могли эти богатства окончательно истощить.

Но, помимо обычного легкомыслия, у рыжеволосого юнкера была и особая причина для веселого настроения. Правда, его поместья были разорены дотла, отец и братья пали на войне, мать сошла с ума, но что ж из этого? Сам он все еще обладал большим состоянием и, кроме того, являлся женихом прекрасной Агнес фон Мённикхузен, дочери богатого и знатного владельца поместья Куйметса. Сегодня была пятница, а на воскресенье была назначена его свадьба.

Помните, друзья, — воскликнул веселый юнкер, — что на своей свадьбе я трезвых голов не потерплю. Кто на закате солнца еще будет ясно помнить свое имя, у того лоб познакомится с дном моей кружки. Прежде всего напоминаю об этом тебе, Дельвиг, — обратился он к одному из своих спутников, казавшемуся немного серьезнее других. — Ты всегда ходишь повесив нос, а сейчас еще и завидуешь мне — тому причиной прекрасная Агнес. Мне очень жаль, но что я могу поделать, если Агнес тебя не избрала в мужья!

Потише, потише, юнкер Ханс фон Рисбитер, — ответил Дельвиг, насмешливо улыбаясь. — Возможно, конечно, что Агнес фон Мённикхузен не пожелала выйти за меня замуж;, но чтобы она так уже стремилась стать твоей женой — это, по меньшей мере, сомнитель-

но. Пока ясно только одно: отец Агнес хочет взять тебя в зятья.

У него есть на то основание, — хвастливо заявил Рмсбитер. — Ведь это я своими собственными руками в Пыльтсамаа захватил в плен Фаренсбаха — государственного советника короля Магнуса [20] Магнус, принц датский и герцог голштинский, во время Ливонской войны был правителем созданного Иваном IV вассального государства; его называли «королем Ливонии». Позже перешел на сторону поляков. В описываемое время поселок Пыльтсамаа был резиденцией «короля». (Прим. перев.) и заклятого врага Мённикхузена.

— Вот так подвиг — вытащить из постели дряхлого старика! — насмешливо заметил Дельвиг. — Моя гончая Диана, пожалуй, еще лучше с этим справилась бы!

Эти слова вызвали недовольство остальных спутников.

Не затрагивай чести рыцаря, Дельвиг! — укоризненно произнес юнкер Гильзен.

Это никуда не годится — упоминать имя зятя Мённикхузена рядом с кличкой собаки, — проворчал юнкер Адеркас.

Ты сравниваешь меня со своей собакой? — с угрозой в голосе спросил Рисбитер.

О нет, — улыбнулся Дельвиг, — я настолько ценю свою Диану, что ни на кого ее не променял бы.

Ты напрашиваешься на ссору? — воскликнул Рисбитер. — Не забывай, Дельвиг, что мой меч при мне!

Так и пускай его в ход там, где это уместно! — раздраженно ответил Дельвиг. — Я повторяю: твой подвиг в Пыльтсамаа еще далеко не делает тебя достойным руки Агнес фон Мённикхузен. Невелика заслуга — напасть с отрядом в двести человек на незащищенный поселок, перебить жейщин и детей и захватить в плен семидесятилетнего старика. Был бы это, по крайней мере, хоть сам король Магнус! Но стоило какому-то злому шутнику крикнуть: «Русские идут!» — как ты первый показал пятки.