Валентин Пикуль - Каторга

Подкинув в руках тяжелые колючие ананасы, Оболмасов решил вмешаться в этот матримониальный сговор. Он сказал девке:

– Шарман, шарман! Что ты сиворылого гужбана слушаешь? Охота тебе коров доить да картошку полоть. Оставь ты свой мармелад. Держи ананас! Будет и шампанское. Поехали со мною.

– Барин! – надрывно взмолился поселенец. – Да я ж по-божески… женою мне станет, а вы для блуда ее берете!

– Ничего. Потерпишь до следующего «сплава», – безжалостно ответил ему геолог, подсаживая хипесницу в коляску.

Бедняга «от сохи на время» долго смотрел, как увозят его несбыточное счастье в Александровск, потом сорвал с головы шапчонку и с яростной силой шмякнул ее об землю:

– Эх, люди, люди! Да пропади вы все пропадом…

Штабс-капитан Быков тоже навестил «Ярославль», где в команде у него были давние знакомства. К сожалению, купить ананасов не удалось, у буфетчика осталась последняя связка бананов. В кают-компании корабля было тесно и шумно от наехавших с берега чиновников, жаждущих вкусить от гастрономических благ Европы и Азии. Старший офицер Терентьев сказал Быкову:

– Ну, как у вас тут дела? Еще спокойно?

– Пока живем – не тужим, – отозвался Быков.

В открытом иллюминаторе виделась серая гладь моря, вдали – берега Сахалина, затянутые едучим дымом непогасших пожаров.

– Не тужите, ибо до вас ничего не доходит, кроме всякой ерунды. А в России все чаще поговаривают о войне.

– С кем?

– С японцами.

Валерий Павлович угостил себя рюмкой шартреза.

– А что нам с ними делить? Не Сахалин же!

– И я, – ответил Терентьев, – такого же мнения, что делить нам уже нечего. Все, что было спорного, все поделено еще при канцлере Горчакове. Но из Петербурга доходят слухи, будто в нашей дипломатии возник сомнительный кризис.

– Кризис? По какому вопросу?

– По корейскому. Наши сиятельные спекулянты развели на реке Ялу какие-то концессии, рубят там деревья, ставят бараки. Ну японцам это не очень-то нравится, ибо Корею они привыкли считать как бы своей наследственной вотчиной.

– Что нужно в Корее нашим сиятельным камергерам, – сказал Быков, – догадаться еще можно. Но вот что понадобилось в Корее самураям – этого я не знаю, хотя тоже догадываюсь. Будь я на месте нашего министра иностранных дел графа Ламздорфа, я бы принял такое решение: черт с вами, Россия уберет концессии с Ялу, но зато и вы, японцы, не получите прав на концессию по расхищению рыбных и пушных богатств нашего Сахалина.

– Во! – поддакнул Терентьев. – У вас хорошая голова, капитан, по этой причине вас и заперли в казармах Сахалинского гарнизона. Не желаете ли отсюда выбраться?

– Выбраться… как? – печально спросил Быков.

Он навестил дом губернатора, одарив госпожу Челищеву тяжелой связкой ароматных бананов. В разговоре, конечно, они коснулись и последнего «сплава». Клавочка спросила:

– Одни женщины? А мужчин разве не привезли?

– Да нет. Только одного политического.

– А по какому процессу, не знаете?

– Я не интересовался… Между прочим, – невесело улыбнулся Быков, – на «Ярославле» меня сегодня пожалели за то, что я лучшие годы своей жизни посвятил службе на Сахалине.

– Я тоже так думаю, – ответила Клавочка. – Мне кажется, вы и сами-то не слишком довольны судьбой, какая вам выпала. Впрочем, простите меня. Я задела ваше больное место. Надеюсь еще увидеть вас с аксельбантом генштабиста.

– Да, да! – сразу оживился Быков. – Если б не эти проклятые иностранные языки, без которых в академию не допускают. Но меня всегда привлекали возможности войск проходить там, где нормальные люди не пройдут… через болота, через лесные завалы, строя переправы через губительные реки. Наверное, я мог бы стать недурным штабным работником. Но… мечты, мечты!

Клавочке захотелось сделать ему приятное:

– Хотите, я помогу вам с французским?

– Каждый урок с вами для меня будет счастьем…

Судя по всему, Фенечка Икатова подслушивала возле дверей. Правда, она не совсем поняла устремлений штабс-капитана, желавшего ходить там, где нормальные люди не ходят, но кое-что из беседы мужчины с женщиной вынесла – для развития тактики:

– Еще ахнет, когда я начну уроки давать…

В один из дней, явно выживая Челищеву из губернаторского дома, она надерзила девушке, и Клавочка велела девке:

– Убирайтесь вон из моей комнаты!

– А она и не ваша, – ответила Фенечка, уперев руки в пышные бедра. – Ты сама отсель убирайся, потому как комната эта нужна Соколову, начальнику губернаторского конвоя… Если ты на параше еще не сидела, так у меня теперь насидишься!

Челищева еще не успела освоить смысл этих наглых угроз, а в дверь уже просунулся писарь из канцелярии:

– Господин статский советник Бунге… вас просят!

Бунге сидел за столом губернатора, идеально чистым, и не удосужился даже привстать из кресла при появлении девушки. Стекла его очков отражали холодное сияние свежевымытых окон кабинета. С олимпийским спокойствием он начал:

– Вы ввели нас в заблуждение… я бы сказал – даже опасное заблуждение! Из-за халатности и попустительства Михаила Николаевича, который привык не застегивать пуговицы на своем мундире и держать свои двери нараспашку… Он не только ввел вас в свой дом, но и ввел всех нас… э-э-э, в опасное заблуждение! – повторил Бунге. – «Ярославль» доставил не только партию арестанток, но и документы из департамента полиции… Садитесь!

Челищева села. Двумя пальцами бюрократ взял со стола коробок спичек, как берут с подноса вкусную тартинку.

– Итак, – продолжал он, – из документов явствует, что вы, милейшая, еще в Петербурге состояли под надзором полиции как политически неблагонадежная… Изволите отрицать?

– Нет. Я не отрицаю этого.

– Тогда позволено мне спросить: с какими целями вы приехали на Сахалин и кто вас сюда направил? Подумайте.

– И думать нечего. Я приехала по велению сердца. Да, это правда, – торопливо сказала Клавочка, – мы, бестужевки, активно участвовали в общественной жизни, устраивали сходки и митинги протеста. Я обучала рабочих грамоте на окраинах Выборгской стороны… Но я же – нессыльная!

– Извольте отвечать по существу, – сказал ей Бунге. – Как политически неблагонадежная, очевидно, вы затем и прибыли на Сахалин, дабы вести революционную пропаганду, а ваши «воскресные чтения» в александровском Доме трудолюбия есть еще одна попытка… э-э-э, к этой пропаганде.

«Не ты ли сам и придумал эти чтения?» – подумала Клавочка, отвечая чиновному балбесу как можно вежливее:

– О какой революционной пропаганде может идти речь, если я заводила граммофон, читая ссыльным стихи Полонского, Надсона, Плещеева и Фета? Все это давно одобрено нашей цензурой. Если не верите, я могу принести вам «Чтец-декламатор» за прошлый год, и там все это напечатано.