Валентин Пикуль - Моонзунд

В самый разгар битвы Франция обратилась к России с просьбой ускорить наступление. Наспех, в неряшливой небрежности, без парков и обозов, по весенней распутице русские солдаты пошли на немца у озера Нарочь, чтобы выручить Францию.

Генералы в утешение говорили солдатам:

– Вы не бойтесь – нас больше, нежели фрицев… Пройдем!

И потонули в крови и болотах. Каждая верста обходилась России в 7800 жизней, а взяли всего 10 верст. Если эти цифры перемножить, мы получим точную стоимость Вердена для России… Увы, кончилось время, когда Россия считалась непобедимой, когда в городах Польши

Кончилось это время. Теперь силен немец:

Бои шли уже под Двинском, от которого рукою подать до Пскова, а от Пскова… страшно даже помыслить: Псков – ключ от столицы. До самой оттепели русские самолеты забрасывали немецкие позиции открытками с картин В. В. Верещагина, на которых отображен весь ужас зимы 1812 года, героического для России. Но вряд ли открытки общины св. Евгении могли устрашить немцев…

– Россия не была готова к войне, – говорили одни.

– А что тут удивительного? – отвечали им другие. – Разве Россия когда-либо была к чему-либо готова? Это же ведь естественное ее состояние – быть постоянно неготовой.

Казалось, что море по весне снимало с себя зимнюю шубу, беспечно бросая ее на пески заснеженных пляжей. Громадные глыбы серых льдин выпирали на дюны, море толкало их дальше, и они с треском, давя новорожденных тюленей, лезли на опушки прибрежных лесов, срубая под корень вековечные сосны, льдины выбривали на плоских дюнах жесткие щетки кустарников.

После крепких морозов лишь в середине марта, задерживая действия флота, началась подвижка тающих льдов. Мощные пласты льда плотно забивали устья Финского и Рижского заливов – ледоколы ломали в торосах винты и рули, их бочкообразные борта трещали от безнадежных усилий проломиться через заторы. Над Балтикой кружили самолеты, высматривая полыньи и трещины.

Лишь к 1 мая флоту удалось закончить развертывание боевых сил. В ярком сиянии весеннего дня, поблескивая бортами, прошла героическая «Аврора» – тогда еще рядовой крейсер российского флота, сам не знавший своей судьбы.

…Весна! Как хочется жить – весной.

Обводный канал за Лиговкой – тут «парадизом» и не пахнет. Быстро растущая столица раздавила дачную тишину и нежные рощицы. Петербургские предместья уничтожили акварельные краски природы, измазав окраину буднично-серо, – вот и похилились набок дощатые заборы; словно намокшие червивые грибы, глядятся на мир хибары, вылупясь мокрыми глазницами подвалов.

По утрам режет ухо залихватский рожок от казачьих казарм: желтолампасные, с опухшими от безделья мордами, а в глазах – жуть и похоть, едет на водопой лейб-казачье… Невесело здесь человеку, а Невский с его приманками – словно заграница чужая: туда от Лиговки на трамвае катишь, катишь. И жизнь на Обводном у людей – тоже серенькая, убогая, страстишки тут мелкие, никудышные, словно дети, не доношенные во чреве.

Но в юности все кажется хорошо! Даже зловонный Обводный канал – словно рай… И с гамом бежали мальчишки, оповещая:

– Витька Скрипов идет… Витька с флоту приехал!

Шел он по откосу канала сказочным принцем. Бушлат на нем до пупа (подрезан для лихости), а косицы лент бескозырки до самого копчика (подшиты для бравости). Клеши – хлюсть да хлюсть, так и мотаются слева направо, словно юбки. А чтобы мотались они пошире, в стрелки штанов свинчатка вделана. Смотрите, люди (особенно вы, бабы!), какой красавец прется в вашу захудалую житуху. Да, хорош парень – Витька Скрипов, юнга последнего выпуска из школы Кронштадта по классу сигнальной вахты…

Пришел он домой – под родную сень, из-под которой вырвался на флот, чтобы не жить постылой жизнью мастеровщины. Мать при виде своего сокровища всплеснула руками:

– Сыночек мой… Надолго ли? Боже, вот радость-то…

Отстранил он ее легонько. Убожество домашнее оглядел.

– Привет, мамашка! Чего это лампочку в пятнадцать свечей под потолок закатила? Аж клопа не видать, как ползет…

– Экономлю, сынок. Ныне все подорожало.

– Зато вот на флоте, мамашка, лафа нам всем! По тыще свечей сразу над башкой вворачивают… во такие лампы – с арбуз! И за свет платить не надо – у нас все казенное…

Мать робко тронула на рукаве сыновьей фланелевки «штат», в круге которого красным шелком вышиты два скрещенных флажка.

– Это зачем же? – спросила. – Для красоты небось?

– А я, мамашка, по сигнальному делу в люди выхожу. С адмиралами запросто. Без меня они как котята слепые. Даже семафора прочесть не могут. Тут, мамашка, перспективы на все случаи жизни огромные… через эти вот самые флажочки!

В окна с улицы пялились дворовые дети, его разглядывая, разевали рты. Помылся Витька из рукомойника, фыркая, спросил:

– Ну, а ты, мамашка, каково поживаешь?

– Ныне я цапкой стала, – отвечала мать.

– Цапкой? Это… Ага, понимаю. Цапаешь, значит?

– Цапаю, сынок, – смущенно призналась мать. – У нас на Обводном все бабы цапать стали. Когда возы с сеном на базар везут, мы бежим за возами и сено с них цапаем. Когда горсточку. Когда и боле сцапаешь. И кнутом огреть могут… А к вечеру, глядишь, на хлеб-то себе и нацапаю. Теперь по-людски живу. У меня селедочка есть. Шкалик держу с осени. Не писал-то чего? Изнылась.

– Не писал, мамашка, потому как человек я ныне секретный…

Прослышав, что к Марье Скриповой сын приехал, потянулись к ней подруги и товарки, соседки по домам на Обводном канале. Открыли форточку – повеяло весною в подвал. Мать, помолодев, скатертью стол застелила – повеселело тут. Бабы-цапки пришли не пустые: кто с огурцами, кто с пирогом. Появилась и бутылка денатурата. Дворничиха Аниська, баба лет сорока пяти, плоскостопая, сисястая, с бесенятами в глазах, Витьку щипала:

– Ой, и хлебом меня не корми – только дай флотского!

– Анисья Ивановна, – отвечал ей Витька с достоинством, – ты флотских еще не знаешь. Вот возьму тебя в оборот да башкой об печку как хрястну… Мы, кронштадтские, тонкости эти понимаем!