Валентин Пикуль - Моонзунд

Балетмейстер Орлов плясал на столике, телефон звонил неустанно. Распутин хлестал все подряд, что наливали, мешая портвейн с квасом, а пиво с хересом. В какой-то момент Артеньев, абсолютно трезвый, испытал тревожное чувство, какое бывает в море ночью, когда вдоль горизонта брызнет светом вражеский прожектор… Почти физически он ощутил взгляд Распутина, устремленный на сестру, как клинок. Под этим взглядом Ирина вдруг окаменела, дернула плечами. И вдруг она вырвала из прически гребенку, тряхнула головой, рассыпав волосы по плечам, как делают женщины, ложась в постель. Распутин смотрел на нее, как удав на кролика. А потом… Потом над объедками стола протянулась вдруг жилистая рука. Распутин, заворожив, стал гладить сестру по щекам.

Артеньев толкнул Пугавина, Пугавин нажал под столом на туфлю Ирины, и она вдруг истерично взвизгнула:

– Ай! Не сметь так обращаться со мною…

Рука убралась, и глаза Распутина медленно потухли:

– Ишь ты… заноза. Ну-ну. Ладно. Ты приходи опять. Я ничего. Это так… Кады придешь? Мы поговорим… Не бойсь!

Артеньев даже не заметил, когда в комнате появилась Лили Александровна фон Ден. Вдова командира «Новика» принесла цветы, вручив их Распутину, и тот отбросил их от себя:

– Мне? На кой? Ладно. Баловство…

Артеньев не стал дожидаться, когда его увидит г-жа фон Ден, и поспешил к выходу. Шепнул сестре, чтобы шла домой. В пустой квартире слонялся по комнатам Семенчук, поджидая его:

– Ну, что там, господин старший лейтенант?

– Я ничего не понял , – сказал Артеньев. – Если и верны все те слухи о влиянии Распутина на государственные сферы, то я никак не возьму в толк, каким образом Россией может управлять этот темный и жуткий мужик… Как? Я не обнаружил в Распутине даже тени той непосредственности, какая характерна для простонародья. Это ярко выраженная преступная натура, место которой на каторге, а он гуляет… Гуляет так, словно бандит, которому подфартило в добыче!

– Не один же он там, – заметил Семенчук.

– Вот и беда для России, что он такой не один…

– А я билеты взял. Поедем?

Билеты у них были до Пернова – до самого Моонзунда. Вечером, сидя в купе, Артеньев говорил Семенчуку, словно оправдываясь:

– В доме только черной гадюки не хватает. Кастрюли в копоти. А она опыты ставит… Но она же чистая хорошая девушка. Она все понимает. Я знаю, что она больше туда не пойдет.

Было ему как-то неловко и мучительно. Семенчук отмалчивался, и Артеньев вдруг с отчетливой ясностью понял, что Ирина еще не раз пойдет на Гороховую, 64… Он стал копаться в бумажнике:

– Где мы сейчас?

– Скоро Ямбург.

Сергей Николаевич шлепнул на стол последнюю четвертную:

– На первой станции… разгонись за бутылкой.

– Ваше благородие, да ведь бутылки-то сейчас… сами знаете какие! Только черепа с костями на этикетках не рисуют.

– Плевать. Тащи. Не рассуждая. Выживем.

После выпивки он сознался:

– Лучше б не ездить. Чего мы там не видели? А на войне, брат, лучше. И люди честнее… Ох, какая сволочь!

– Кто сволочь?

– Да все вокруг… Петербурга нет – помойка!

…Он ведь очень любил Санкт-Петербург.

Клара встретила фон Кемпке, сияя радостью:

– Ганс, у меня для тебя подарок… вот он! Я сегодня нашла портфель, о котором тебе говорила… Помнишь?

Портфель был из крокодиловой кожи – прекрасный. Массивные замки из бронзы. Их немного тронула морская соль, но это легко отчистить. Кемпке, очень довольный, сунулся внутрь портфеля. Он не был пуст – его наполняли какие-то бумаги.

– Я их даже не трогала, – сказала Клара.

Кемпке поспешно выгребал на стол карты и планы, на которых – в предельной ясности – проступила схема минных постановок Балтийского флота за 1914 и 1915 годы… Фон Кемпке ошалел.

– Клара, – сказал он, отирая пот со лба, – я понимаю, тебе этот портфель может быть неприятен, как память о том негодяе. Мне, честно говоря, он неприятен тоже. Но я могу взять его… В нем можно хранить хотя бы носки для стирки.

– О чем ты говоришь? Я тебе его уже подарила. Ты куда?

– На крейсер.

– Разве ты не останешься ночевать?

– Сегодня никак не могу. У меня вахта. Ночная…

Он убежал, прижимая портфель к груди, в которой билось сердце от волнения небывалого. Вот она, судьба! Вот она, карьера!

Газетные трепачи спешно сооружали для России нового героя:

«Среднего роста, хмурый, слегка прихрамывающий, герой производит впечатление испытанного в боях воина. Лицо его выражает непоколебимую волю, мужество и спокойствие. Живые проницательные глаза особенно располагают к нашему герою, столько претерпевшему в скитаниях по вражеским землям…»

Кто он такой? И почему он скитался по вражеским землям?

Россия начинала свое знакомство с генералом Корниловым, о котором она до осени 1916 года, как говорится, «ни ухом ни рылом». Новоявленный Наполеон в самом деле был неказист, даже безобразен, но свою внешность он прекрасно обыгрывал, как ловкий актер, превращая все недостатки в достоинства. Корнилов возвещал в интервью, что он «сын народа – из простых казаков». Славу он приобрел не в боях, а в побегах из плена. Сейчас Корнилов драпанул через Австрию в Румынию, выдавая себя на всем пути за глухонемого нищего. Герой был готов, и Николай II дал Корнилову целый корпус.

К осени мясорубки Вердена и Соммы перемололи столько народу, что его хватило бы для основания целого государства. Одна лишь битва на реке Сомме выжрала из арсеналов Антанты такую массу снарядов, что Россия могла лишь завистливо ахнуть.

– Мы, – говорили в Ставке генералы, – не истратили этого количества снарядов даже за все два года войны. Если бы союзники уделили нам хотя бы треть этого расхода на Сомме, то, будьте покойны, Россия уже давно была бы в Берлине!

Наступление Брусилова постепенно выдыхалось. Русская армия замедляла темп движения, как усталый паровоз, в топках которого догорали последние огни. Австрия уже не могла оправиться от поражения, но Германия оставалась еще очень сильна; оказалось, она стала еще сильнее, когда к управлению войной пришел маршал Гинденбург – новый кумир германской военщины. Сразу прекратились бесплодные атаки под Верденом: внимание Гинденбурга властно занимал Восток, его бескрайние леса и поля, ему была нужна Россия.

Германия обещала Румынии русскую Бессарабию, но Россия посулила Румынии австрийскую Трансильванию, и это решило дело – Румыния вступила в войну на стороне Антанты.

– Теперь, – докладывал Алексеев царю, – наши дела пойдут намного хуже. Отныне румыны садятся на нашу шею, а Россия, и без того залитая кровью, получает в дар от новых союзников еще полтысячи верст непрерывного фронта…