Валентин Пикуль - Три возраста Окини-сан

– У кого спички? Дайте. Я забыл свои в каюте…

Порыв ветра вырвал из его зубов папиросу. Палуба заполнялась людьми, тащившими койки, вязавшими на себя пробковые пакеты. А возле спасательных кругов собирались по пять-десять человек, словно в забавном хороводе, и крепко держались за шкеты: вот-вот сорвутся в пляске! Паники не было. Все понимали, что еще наплаваются вдоволь. Мичман Вольбек просил матросов крикнуть «ура», когда вода захлестнет мостик. Рулевой кондуктор Ванька Мылов уговаривал лейтенанта Матусевича взять его пояс – так нежно, будто признавался ему в любви…

– Не спешите, – покрикивал с мостика Прохоров. – Я скажу, когда надо… Старайтесь спасти адмирала!

– Благодарю. А где ваш пояс? – спросил его Коковцев.

– Мне сейчас не до этого… извините.

Он велел Печаткину спустить адмирала с мостика.

– Я плохо плаваю, – сознался мичман Коковцеву.

– Все моряки плавают плохо… утешьтесь!

Стоя на палубе среди матросов, Коковцев, как и они, выжидал момента, когда палуба, словно скоростной лифт, вдруг поедет из-под ног, и тогда надо энергично плыть подальше, иначе засосет водоворотом, образующим свистящую воронку.

– За борт! С богом! – гаркнул с мостика Прохоров.

Братья Унтербергеры, держа в руках револьверы, одновременно выстрелили друг в друга и мешками свалились в море. Коковцев, заробев, судорожно крестился, напором матросских тел его смело в воду, и он долго выгребал руками, пока тьма глубины, объявшая его, не прояснела над ним. Печаткина возле него уже не было. Пояс держал хорошо – спасибо ребятам, выручили! Рукою адмирал отбросил со лба лоскут кожи, облепленный мокрыми волосами. Было видно, как с мостика сорвало мичмана Вольбека, а Матусевич с трапа махал рукою…

– Урра-а-а! – закричал Коковцев заодно с матросами, которые прощались с гибнущим «Енисеем», и еще раз «ура» – командиру, который погружался вместе с кораблем в пучину…

Кондуктор Мылов еще нашел в себе сил – для шуток.

– Братва! – орал он. – Самое главное в этом собачьем холоде ни за что не терять хладнокровия. А мы…

Разрыв сердца оборвал его крик. Коковцев видел над собой бездонный купол неба. До чего же быстро редели шеренги матросов, плававших, взявшись за руки, словно играющие дети. Но, отпустив мертвеца, они тут же смыкали свои братские пожатья.

– Адмирал, к нам… к нам! – звали они издалека.

– Я не могу… прощайте, – отвечал Коковцев.

…Никто из этих людей не знал, что «Енисей» взорвала германская подводная лодка «V-26», которая потопила и крейсер «Паллада». И не могли они предвидеть, что их погубительнице «V-26» осталось жить недолго: она погибнет со всем экипажем на тех самых минах, что поставили русские минные заградители под руководством Коковцева! Их оставалось на воде лишь девятнадцать человек, когда по горизонту мазнуло дымком… Заметят их или пройдут мимо?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Коковцев очнулся от резкой качки, он лежал на койке в знакомой каюте, потом перевернулся на бок, его тошнило, над ним болталась штора из голубого бархата, концом ее он вытер рот, дернул «грушу» звонка, вызывая кого-либо с вахты, вестовой явился в белом фартуке – словно заправский официант.

– Где я, братец? – спросил Коковцев.

– На «Рьяном».

– Передай на мостик, чтобы спустился командир. – Никите он сказал: – Извини, сынок, я тут натравил… сплоховал!

– Ерунда. С кем не бывает? Сейчас уберут, папа.

В иллюминаторе качались сизые гребни волн, по вибрации корпуса Коковцев определил скорость – в пятнадцать узлов.

– О том, что стряслось со мною, не проговорись матери. Ей сейчас и без меня бед хватает…

Он спросил сына – сколько человек удалось спасти?

– Девятнадцать при одном офицере – механике.

– А народу было полно на палубе…

С мостика «Енисея» не видели даже перископа, подводную лодку, конечно, прохлопали и береговые посты. Только сейчас он заметил, что голова его забинтована.

– Меня так швырнуло из лонгшеза, будто выбило из пушки, – сказал Коковцев сыну. – А где мы сейчас идем?

– Уже показался Нарген – скоро Ревель.

– Раненых спасли?

– Ни одного! Но и здоровые хуже раненых…

В госпитале неудачно зашили лоб, и, когда Никита пришел навестить отца, Коковцев жаловался:

– Мама, конечно, заметит и станет допытываться – что ей сказать?.. А как дела в Ирбенах? Отбили немцев?

– Отбиваются. По всей стране – забастовки.

– Чего хотят добиться, бастуя?

– Смены режима.

– На этот счет у англичан есть хорошая поговорка: при переправе через брод лошадей в упряжке не меняют…

После гибели «Паллады» и «Енисея» Коковцев окончательно осознал свою душевную надломленность и непригодность для корабельной службы. Григорович сам и предложил контр-адмиралу выехать в Архангельск, куда стекались стратегические грузы, прибывавшие от союзников. Вкратце министр объяснил обстановку. Порты Черного и Балтийского морей блокированы противником, доставка промышленного сырья и вооружения через Владивосток отнимает массу времени, а от Вологды до Архангельска еще до войны Савва Мамонтов протянул узкоколейку для вывоза на Москву рыбных продуктов. Сейчас узкая колея спешно перешивается на колею стандартную.

– А мы срочно закупаем в Канаде ледоколы и ледорезы с укрепленными бортами, чтобы они смогли удлинить сроки навигации в замерзающем Белом море… Там бардак! – заключил Григорович весьма прямолинейно и просил Владимира Васильевича навести в порту Архангельска должный флотский порядок.

С этим напутствием он явился к себе домой.

– Не смотри на меня так, Оленька, – сказал Коковцев жене. – Была штормовая погода, и я сорвался с трапа. Никита в добром здравии, служится ему хорошо. А как ты?

Она показала ему справку из Максимилиановской лечебницы: врачи определили у нее опущение желудка и матки при полном отсутствии жировой прослойки в организме, истощенном нервным перенапряжением. Коковцев и сам заметил, что Ольга Викторовна снова стала дергаться: это уже не Цусима – это «Паллада»!

– Я поеду в Архангельск пока один, там, говорят, живут очень богато, все есть, как до войны, зато нет канализации, и вообще я сам точно не знаю, сколько там пробуду…

Иногда он даже восхищался женой: Ольга Викторовна перенесла такие страшные бури, и все-таки она, пусть поседевшая и трясущаяся, но ведь выстояла! Где же предел женской и материнской любви? Ненадолго они выехали поездом в Гельсингфорс, чтобы распорядиться продажей квартиры, ставшей ненужной. В этом им помог бывший адмирал Вирениус, ставший в Финляндии сенатором и министром народного просвещения. Андрей Андреевич еще не потерял чувства флотской солидарности, но за обедом, на который пригласил и супругов Коковцевых, он допустил бестактность, сказав, что в Германии начинается голод: