Валентин Пикуль - Три возраста Окини-сан

Коковцеву показалось, будто мостик его миноносца в ночной темени ослепил луч прожектора с крейсера.

– Случайно повстречал Эссена. Заболтались. Прости.

– Николай Оттович разве не в Порт-Артуре?

– Был! Но его там обкормили германским маргарином… Мучается бедняга, – вдруг пожалел он Эссена. – Вот и опять прикатил в Питер, чтобы подлечить хронический гастрит.

Ольга погасила лампу, произнеся во мраке ночи:

– Вы напрасно беситесь, господа! Гастрит – болезнь серьезная. Скажи Николаю Оттовичу, чтобы не относился к ней так небрежно. Кстати, и тебе не грех подумать о своем здоровье. Отвернись к стенке!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Больше всего на свете вице-адмирал Макаров любил цветы!

Это была его слабость, трогательная и наивная. Ни жену, ни дам к своим цветам он решительно не подпускал:

– Дуры-бабы обязательно что-нибудь испортят…

Раблезианский язык Макарова непередаваем!

Коковцев застал его сегодня в дурном настроении.

– Слышали? Англичане отказывают в угле нашим кораблям. Стоит зайти к ним, как в порту возникает забастовка. Они провоцируют их нарочно, дабы парализовать наш флот…

В своей жизни он сделал так много для науки, что адмирала легче всего представить мыслителем-аскетом, но это неверно. Степан Осипович обожал шумные мужские застолья, женщины всегда льнули к нему, и адмирал сам обожал их общество. Это был живой и удивительно веселый человек, которому ничто человеческое не чуждо. Однако неудачное супружество сделало его ироничным по отношению к светским дамам, а о жене лучше его не спрашивать.

– Моя Капочка блистает… талией! – говорил он. – Зато в невестах была скромницей, на мои ордена глаз не смела поднять, при ней слова «яйца» не скажи, следовало называть их «куриными фруктами»… Уж ладно, если бы я взял графиню Кампо-де-Сципион-Кассини, а то ведь Якимовскую! Я вот сын боцмана, сам гальюны драил, мне и притворяться не надо…

Коковцеву вдвойне было неловко и даже больно видеть, как этот заслуженный флотоводец, вроде обнищавшего мичмана, вынужден иногда в карете объезжать своих приятелей и просить у них двадцать пять рублей в долг до получения жалованья:

– Иначе завтра в доме нечего будет жрать…

Четвертную просил адмирал, известный во всем мире, внешне хорошо обеспеченный, имеющий казенный дом, собственный выезд и свою яхту! Капитолина Николаевна не хотела понять, в какое глупое положение ставит она мужа своим транжирством. Но самое страшное, что подрастающую Дину, любимицу адмирала, она сделала такой же беспардонной мотовкой.

В один из дней Макаров выложил на стол кусок угля:

– А вот и наш… из Сучанских копей!

– Боевой ли? – осмотрел уголь Коковцев.

– К счастью! Близок к кардифу. Испытан в топках фрегата «Память Азова». Дал отличные результаты. Плотность. Чистота сгорания. Бездымность. И большая экономичность… Боевой! – повторил он радостно. – Не пойдем на поклон англичанам… В этом году, – продолжил он, – мы не будем соседями по даче. Летом я уйду на «Ермаке» к устью Енисея, и, возможно, предстоит зимовка во льдах. Вас не зову. Экипаж прежний.

Коковцев очень ценил редкие минуты, когда можно было послушать Макарова; с языка адмирала срывались порой резкие мнения, и было понятно, почему у него так много недоброжелателей в свете.

Об Олимпийских играх он выразился так:

– Когда они состоялись первый раз, русские устроили свои игры – одна Ходынка чего стоит. Кажется, что именно на коронации царя мы побили все европейские рекорды.

Придворное окружение Николая II он называл «шушерой».

– А самая злобная собака на флоте… « шпиц »! Что великий князь Алексей, что сидящие под «шпицем» – одна говядина, лишь проштампованы разно: вторым или третьим сортом…

Только человек, начинавший с юнги и достигший высокого положения своим трудом, способен высказывать все, что думает, без оглядки на раздутые авторитеты. Но когда один человек смело выплывает против общего течения, угадывая желания нации, такой человек останется в памяти народа пророком! Во льдах Арктики адмирал видел торжественный «фасад» России, а в делах Дальнего Востока чуял зарождение страшных бурь…

Но вот что странно! Хотя Коковцев и соседствовал с Макаровым по дачному участку, хотя его дети гоняли серсо с детьми адмирала, сближения между ними не возникало. Макаров оставался откровенен, как со всеми, но душевного содружества не было. Один случай решил их отношения. Весною 1901 года, едва прошел лед, Балтика с чего-то взъерепенилась на людей и, всегда капризная, стала рвать на рейде корабли с якорей, она раскачала их даже в тесных «ковшах» гаваней. Катера заливало водой, сообщение рейда с берегом было прервано. А на рейде стояли корабли, готовые уйти в дальние моря. Традиции флота обязывали штаб Кронштадта проводить их. «Форма – пальто!» – объявил Макаров еще с вечера. Утром Коковцев явился на Петровскую пристань – ни души! Подъехала коляска адмирала.

– Вы разве одни? – прокричал Макаров издали, шагая навстречу, почти склоненный штормом к доскам причала. – Неужели мой штаб боится проветрить свои штаны? Но корабли уходят на долгие годы, и не попрощаться с людьми, покидающими родной берег, это уж, простите, натуральное хамство…

С флагмана сигнальщик уже давал отмашку «вызова».

– Читайте, – велел адмирал Коковцеву.

– Ка-те-ра пе-ре-во-ра-чи-ва-ет, – прочел Коковцев.

– За это хвалю! – одобрил его Макаров. – Каждый офицер должен уметь делать все то, что делают и его матросы…

Надо полагать, штабисты Кронштадта не явились на пристань, заведомо уверенные, что адмирал отменит прощание с кораблями. Но Макаров вызвал портовой буксир, который сразу вознесло кверху и шнырнуло вниз, весь в мыльной пене.

– Вот это по мне! – воскликнул Степан Осипович.

С флагмана, завидев Макарова на буксире, спустили «адмиральский» трап с фалрепами, обтянутыми малиновым бархатом. Но волна треснула буксир об этот роскошный трап с такой силой, что от него только щепки полетели..

– Убрать трап, подать выстрел! – гаркнул Макаров.

От борта флагмана отвели длинное бревно «выстрела», с которого свешивались, мотаемые ветром, веревочные шторм-трапы и шкентеля с узлами-мусингами. Макарову было уже пятьдесят три года. Но с ловкостью юнги он быстро подтягивался на руках. Осталось главное: пробежать по длинному буму «выстрела», под которым море хороводило бурные смерчи… Есть! Оба они стояли на палубе крейсера, а экипажи кричали «ура».

Вернулись в Кронштадт – мокрые, хоть выжимай их, но физически бодрые от мускульного напряжения и сознания, что долг перед людьми выполнен. Иван Хренков внес в кабинет поднос с двумя пузатыми чарками.