Валентин Пикуль - Пером и шпагой

А гром был. Да еще какой! Пока бомбардирские корабли Вальронда били по Мемелю с моря, осадные гаубицы с суши колотили ядрами в башни крепости. Русским отвечали 80 пушек из цитадели. Но моряки и солдаты напрасно старались: Фермор боялся решить дело отчаянным штурмом и перешел к осторожной осаде.

– Пошлите парламентера к мемельскому коменданту, – наказал он к вечеру. – Может, он пожелает и так сложить оружие?

Комендант послал парламентера к черту и запалил мемельские предместья. При свете пожаров, всколыхнувших мрак ночи, русские солдаты копали шанцы. Осада началась по всем правилам военного искусства, как того и желал Фермор, убоясь штурма, когда, как известно, солдаты правил классических избегают.

Впрочем, и осаду гарнизон Мемеля не выдержал: он прислал своих парламентеров с просьбой о пощаде. Фермор сидел в голубом шатре, насквозь пронизанном солнцем, когда депутация горожан и гарнизона принесла ему связку ключей от Мемеля: шесть здоровенных пудовых отмычек от крепостных ворот (теперь их можно видеть в музее артиллерии в Ленинграде).

– Губернатор фон Левальд, – заметил глава депутации, – повелел коменданту нашему сдать город Мемель на почетных условиях, чтобы гарнизон, казна и оружие в крепости не остались.

– Нельзя того! – отвечал Фермор, забирая ключи.

– Пощупайте подушку, – шепнул ему глава депутации.

Подушка, на которой лежали ключи, была тяжела от золота, зашитого внутри ее, и Фермор отпустил парламентеров.

– Хорошо, – разрешил он. – Можно гарнизону выйти с оружием, но без отдания воинских почестей…

Заскрипели ворота и – под барабанный бой – гарнизон крепости ушел из Мемеля. На узкие купеческие улочки с гиканьем влетели казаки. Молодцеватые калмыки, подоткнув полы ярких халатов за пояса, загоняли лошадей в сады – пусть кони мягкими губами оберут с земли опавшие от канонады яблоки.

Комендантом крепости был назначен молодой Суворов.

Вечером 24 июня Мишуков прошел в шатер Фермора.

– Что есть измена? – спросил адмирал по-английски. – И каково ее карать по Регламенту воинскому? – Добавил потом уже по-русски: – Рази есть смысл, что пруссаки с пушками ушли?

Виллим Виллимович поднял рыжие глаза на старого адмирала.

– Захара Данилыч, – ответил он, как москвич, чисто по-русски, – война ведь имеет еще и законы рыцарства! Без лишней крови удобнее жителей Мемеля к присяге на верность России приводить. Сами в подданство наше лезут – без понуждения!

Апраксин, когда ему доложили об этом «рыцарском» поступке Фермора, пришел к печальному выводу:

– Опять нам из Питера попадет. Тамотко при дворе охти как мною недовольны: будто сплю я тута… Во, жизнь собачья!

Чтобы оправдать себя перед Петербургом, Апраксин размашисто бросил свою армию вперед – на Кенигсберг, отрезая войска фон Левальда от столицы Восточной Пруссии. На Бестужеве-Рюмине давно горела рубашка, и теперь он подстегивал фельдмаршала действовать смелее – сейчас канцлер нуждался в успехе армии, пусть даже малом, чтобы замолчали его противники. Апраксин шел вперед – в страхе, в опаске, в поту…

Левальд убрался с войсками далеко за Неман, а русская конница наскоком, словно молния, прочеркнула Тильзит и Инстербург. Кронштадтские галеры, грузно качаясь на мутных рейдах, принимали в свои трюмы галдящие оравы прусских пленных. Кенигсберг пребывал в панике: начальство бежало в Померанию, сея слухи о зверином облике калмыков и казаков…

– Да что он, с ума сошел? – кричала Елизавета. – Я гоню его из дому моего, а он не уходит… Бесстыдник какой!

Эта брань относилась к Вильямсу. Все рушилось в блестящей карьере виднейшего дипломата Европы, и страшно было возвращаться в Лондон, где его ждал гнев и без того злобного Питта-старшего. Усиленно интригуя, великобританское посольство в России уже агонизировало. Выброшенный из театра, Вильямс решил доиграть свою роль в балагане.

Постонав для видимости, объявил, что повинуется.

– Поеду через Финляндию и Швецию, – сказал он.

Но через несколько дней вернулся обратно.

– Бури в Ботническом заливе, – оправдывался посол, – закрыли мне путь на родину… К тому же я болен!

Его снова выпроводили из Петербурга. На этот раз он покатил через Курляндию, надеясь по дороге кое-что высмотреть для Фридриха, но скоро его опять увидели на брегах Невы.

– Геморрой, – говорил Вильямс, – мешает мне ехать в карете.

Бестужев скрылся в деревню, носа не показывая. Великая княгиня, в ожидании ребенка, затаилась. Но, рискуя головой, Екатерина все же умудрилась переслать Вильямсу свое последнее дружеское письмо… Вот что она писала этому провокатору и шпиону в обличье дипломата:

«Никогда не забуду, чем я вам обязана… Воспользуюсь всеми случаями, чтобы привести Россию к тому, в чем я признаю ее истинный интерес… Я научусь практиковать чувства, на них обосную я свою славу и докажу королю, вашему государю, прочность этих моих чувств… Будьте уверены, что я ничего на свете так не желаю, как увидеть вас снова в Петербурге, но – торжествующим!»

Вильямса насильно выдворили из столицы в Кронштадт.

– Болен или здоров, – рассудила Елизавета, – но, чуть ветерок дунет, сразу его на корабль, и – плыви, родимый!

Сидя на Котлине, с тоскою взирал Вильямс на ораниенбаумские сады и умолял Елизавету, чтобы позволила ему хоть на час вернуться в Петербург, ибо опять у него… «кружится голова». [12]

Но сильный штормовой ветер задул среди ночи, на всех парусах подхватил Вильямса – и понес навстречу гибели.

Так закончился этот удивительный дрейф англо‑русского союза: якоря не выдержали, и корабль било о камни. Униженный и жалкий, Вильямс обивал пороги владык Сити, выставляя перед ними свой главный козырь:

– Вот письмо великой княгини Екатерины… Из него видно, что я сделал все возможное! Я был ее другом, и не моя вина… О, если б умерла Елизавета, то, смею вас уверить, я был бы сейчас в России гораздо выше канцлера Бестужева!

Вильямсу было не суждено дожить до полного триумфа своих учеников – когда Екатерина стала русской императрицей, а его скромный секретарь Понятовский – королем Польши.

В отчаянии, забив в пистолет пулю, Вильямс приставил его к виску, и одинокий выстрел расколол утреннюю тишину старинного родового замка. Англия этого выстрела почти не услышала.

Великое королевство не любило вспоминать о своем позоре.

Англичанам принято считать, что лучшие дипломаты мира – это британские дипломаты.

Теперь, с удалением Вильямса, Лопиталь остался в Петербурге без соперников в политике.

– Удивительное трио разыграно в Ораниенбауме, – рассуждал Лопиталь на досуге. – Трио из негодяя, сумасшедшего и фата… Правда, Вильямса не стало, и трио обернулось для нас дуэтом. Но скоро, очевидно, мы услышим соло.