Валентин Пикуль - Пером и шпагой

«Черный гусар» сразу поник:

– Только не убивайте… я вам скажу: вон тот офицер, ваш адъютант фон Келлер, давний шпион моего короля.

– Как? – подкинуло Апраксина кверху. – Эй, Келлер, идите-ка сюда… Вы слышите, что о вас говорят?

Келлер взнуздал лошадь, подтянул подпругу, упираясь драным ботфортом в потные бока своей кобылы:

– Слышал, ваше превосходительство, я все слышал.

– И разве можно в это верить? – спросил Апраксин.

Келлер был уже в седле.

– А почему бы и не поверить? – ответил он. – Его величество, мой король, благодаря мне знает даже, на каком боку вы спите. Спасибо вам, мой фельдмаршал: при вашей особе я сделал себе великолепную карьеру… там, в Потсдаме!

И – ускакал, больно терзая кобылу острыми испанскими шпорами.

Прибыл в Петербург из армии молодой генерал Петр Иванович Панин и был принят Елизаветою сразу же. Стоял перед ней крепыш, русак в ботфортах, заляпанных еще прусской грязью, прямо с дороги, небритый и чумазый.

– Эй, люди! – похлопала Елизавета в ладоши. – Дайте сначала пофриштыкать моему генерал-майору!

– Не нужно, матушка… Дозволь слово едино молвить?

Панин приблизился, обдав императрицу запахом лука:

– Измена , матушка… Руби головы, не жалеючи!

Кавалерия бесстрашного Зейдлица кружила вокруг Берлина, оберегая его. Но совсем нежданно, глубоким обходным рейдом, кроаты Марии Терезии вышли к незащищенной прусской столице. Грабеж и дикая резня привели берлинцев в трепет. Командовал кроатами австрийский генерал Анджей Гаддик, который был предельно краток, как и положено храбрецу.

– Триста тысяч талеров, – и мы уходим! – объявил Гаддик потрясенным членам берлинского магистрата.

Долго торговались, Гаддик скостил сто тысяч, благо надо было спешить: гусары Зейдлица вот-вот могли нагрянуть сюда, и тогда от Гаддика ничего не осталось бы… Ударили по рукам на двухстах тысячах талеров.

– Только отсчитывайте деньги быстрее, – сказал Гаддик.

– Не волнуйтесь, – успокоил его королевский финансист Гоцковский. – Слава о берлинских казначеях идет по всему миру… Они умеют считать казенные деньги…

В ожидании выплаты контрибуций Гаддик вдруг вспомнил:

– О! Ведь самые лучшие перчатки в мире делают в Берлине… Это кстати! Заверните мне двадцать дюжин для подарка моей императрице: женщина хоть и в короне, все равно остается женщиной… Так что заверните двадцать дюжин!

Обещали завернуть. Гаддик бегал из угла в угол, весь в нетерпении. С кавалерией Зейдлица шутки плохи так же, как и с кавалеристами Циттена… Не выдержав, Гаддик наорал на Гоцковского:

– Хороши ваши хваленые казначеи: не могут отсчитать двести тысяч… Сколько успели отсыпать в мешки?

– Всего сто восемьдесят пять.

– Пятнадцать тысяч за вами! А я больше не могу ждать.

Мешки с деньгами покидали в коляску. Сверху уселся Гаддик.

– Стой! – заорал он в воротах. – А перчатки-то забыли!

Поспешно, в самый последний момент, Гаддику сунули связку дамских перчаток. Кроаты бросились от Берлина врассыпную, как нашкодившие воришки. Через два часа после их бегства в столицу ворвался на взмыленных лошадях Зейдлиц и отлупил членов магистрата плеткой:

– А меня не могли дождаться? Перчатки дарите этой венской бабе? Я вам покажу перчатки!.. Что скажет теперь король?

Король печально сказал:

– Учу я их, учу, а все равно берлинцы помрут дураками. Но Вена еще глупее Берлина: надо же догадаться устроить такой шум из-за каких-то перчаток…

Гаддик услужливо поднес в презент своей прекрасной императрице двадцать дюжин чудесных перчаток.

– Ах, какая прелесть! – сказала Мария Терезия, но…

И тут случилось то, чего никак не ожидал Гаддик: перчаткой его ударили по лицу. Он не догадался развернуть сверток еще в Берлине: все двадцать дюжин перчаток оказались с левой руки!

Гаддик после этого случая прожил еще 33 года, но так и не смог исправить свою карьеру при дворе. Всю жизнь потом он глубоко страдал из-за этих перчаток! Честно признаюсь, мне этого налетчика даже иногда жалко…

Так – анекдотом! – и закончился набег австрийцев на Берлин. В Петербурге ему не придали значения и отнеслись к событию только как к забавному анекдоту. Слово оставалось за русской армией, но сейчас она была далеко даже от Кенигсберга.

Неважно складывался этот год у Фридриха: под Прагой он повержен, под Коллином разбит и откатился в Саксонию: французы шли через Ганновер прямо в незащищенные пределы королевства с запада. И наконец Гросс-Егерсдорф поставил на лоб короля громадную шишку. Казалось, что дни Фридриха уже сочтены; еще один удар союзных армий – и Пруссия, этот извечный смутьян в Европе, будет растерта на политической карте, как последний слизняк.

Вольтер, на правах старой дружбы, в письме к Фридриху советовал ему, пока не поздно, разумно сложить оружие. Но вера в «чудо» не покидала короля, и он отвечал Вольтеру стихами:

Армия герцога Ришелье легко катила в прусские провинции, и Фридриху доложили, что под жезлом маршала Франции 24 000 человек.

– Это парикмахеры, а не солдаты, – отвечал Фридрих.

Разведка ошиблась в подсчете и тут же поправилась:

– Король, Ришелье гонит сто тысяч!

– Тем лучше, – отвечал Фридрих. – Зато теперь я спокоен, что меня причешут и припудрят по всем правилам куаферного искусства…

Король был весел, как никогда, и велел отсчитать из своей казны 100 тысяч талеров – по одному талеру на каждого солдата армии маршала Ришелье.

– Я немного знаком с герцогом, – сказал король. – Этот старый парижский лев сильно промотался. Перешлите ему мои денежки на пошив новой роскошной гривы!

Ришелье взятку от Фридриха охотно принял, и тут же его армия замерла, как вкопанная, перед самыми воротами Магдебурга. Король Пруссии никогда не удивлялся действию, которое оказывают на людей деньги (он удивлялся, когда они не оказывали).

– Парикмахеров, как видите, я разбил стремительно: Ришелье уже не опасен. Дело за маршалом Субизом, но он, по слухам, так награбился на войне, что вряд ли теперь нуждается в моем кошельке… Де Катт, – вдруг спросил король со всей любезностью, – а отчего вы ничего не ели сегодня за ужином?

– Благодарю, ваше величество, – уныло отвечал секретарь. – Последние события таковы, что я лишился аппетита.

– С чего бы это? – рассмеялся Фридрих. – Вы еще молоды, и вам не пристало поститься. Доверьте это дело монахам!

– Ваше величество, – произнес де Катт со всей осторожностью, – надеюсь, вы позволите мне быть откровенным?

– Мы друзья, де Катт. Я люблю вас. Говорите же!..