Валентин Пикуль - Слово и дело. Книга 2. Мои любезные конфиденты

– Однажды Кубанец тебя спрашивал: «Что-де изволите сидеть печальны?» На что ты отвечал ему так: «Сижу-де я и смотрю-де я на систему нашу… Ой, система, система! Подохнем все с этою системой нашей!» Вот ты теперь и скажи Комиссии: какая такая система не по вкусу тебе пришлась и на што ты ее охаивал?

Ушаков вопрос генеральский дополнил:

– После же лая на систему монаршу ты Кубанцу хвалил системы, где власть венценосцев республиканством ограничена.

Волынский дерзко расхохотался в ответ:

– Я демократии не добытчик! А вы, коли назвались в судьи, так не все ловите, что поверху воды плавает…

От иных же вопросов Артемий Петрович даже отмахивался:

– Не желаю говорить! О том государыня от меня ведает…

А коли судьи настырничали, он вообще замолкал.

Никита Трубецкой из-за стола тоже на него потявкивал.

– Отчего, – спрашивал, – ты считал, что страна наша, благоденствуя при Анне Иоанновне, в поправлении через твои проекты нуждается? Ведь ежели все хорошо, тогда к чему же исправлять?

Волынский отвечал князю Трубецкому:

– Спроси о том у Анны Даниловны своей, даже она ведает, что не все хорошо у нас, как это тебе сейчас приснилось…

– А зачем ты спалил проект свой? – спросил Ушаков.

Вопрос дельный. Волынский отговорился:

– Стало быть, уже не нужен он более…

Держался он молодцом, чести ни разу не уронил. Голову нес высоко. А судьи его спрашивали:

– Твое ли дело государыню в записках поучать?

– Ежели она герцога и Остермана слушает, – отвечал Волынский, – то я не дурее их себя считаю…

Ванька Неплюев, греясь в шубе, руками всплескивал:

– Страшно слушать мне слова твои бесстыдные!

– Истинно говорю! – давал ответ Волынский. – А тебе, холопу, видать, и правда что страшно честные слова выслушивать…

Генерал Чернышев завел речь об избиении Тредиаковского в покоях его курляндской светлости:

– На што ты герцога этим актом унизил?

Унижение же поэта в вину ему не ставили…

– Чую, – отвечал Волынский, – что пятьсот рублей и битва моя с Тредиаковским только претекстом служат для иных обвинений. И вы, судьи, сами знаете, что собрались здесь меня погубить… В паденье моем вы все легки рассуждать. А ведь я еще не забыл – помню, как вчера вы передо мною на задних лапках бегали!

– Ох, и боек же ты! – прищурился Ушаков.

Артемий Петрович по довольству его ощутил, что инквизитор карты свои еще не раскрыл. Пока что игра идет вслепую. Сесть Волынскому так и не позволили. Не доспал. Не завтракал. В полдень судьи удалились ради обеда, но его с собой не позвали. Допрос затянулся до двух часов дня. Покидая под конвоем дворец Итальянский, Волынский, не унывая, судьям рукой помахал:

– Вы это дело со мной кончайте уж поскорее!

На что суровейше ему отвечал Румянцев:

– Мы сами заседанию своему время избирать станем. Дома ты явись в скромность, а завтрева лишнего нам тут не плоди. Ответа ждем генерального и без плутований лукавых.

– Затаил ты злобу на Остермана, – добавил Неплюев.

– Плывет он каналами темными, – крикнул ему Волынский. – Без закрытия дверей Остерман даже с женою не общается.

На что ему угрожали судьи:

– Гляди! О таких делах, каково Остерман с женою общается, судить не пристало, и о том будет нами свыше доложено…

А пока Волынский в Комиссии пребывал, в доме его учинен был погром полный. Все книги забрали в Тайную канцелярию, увезли на возах. Бумаги из сундуков до последнего клочка выгребли…

Вечером Ушаков предстал перед императрицей:

– Матушка! Смотри, что мы нашли в дому Волынского…

Анна Иоанновна глянула и схватилась за сердце:

– Ах он… супостат такой! Пригрела я змия…

Десять лет прошло с той поры, как она в Кремле московском кондиции разодрала. Одним решительным жестом добыла тогда для себя власть самодержавную. Теперь же Ушаков снова тряс перед нею те самые кондиции, что должны ее власть ограничить.

– Слышала я, – сказала императрица, – что весел был сегодня Волынский в суде. Видать, на милость мою надеется. Но я таким кондициям не потатчица… Кто еще писал с ним проекты?

Ушаков вернулся в крепость. Увы, «Проект» был сожжен.

При обыске сыщики обнаружили только черновики к нему.

Велел доставить из заточения Кубанца.

– Сулил я тебе свободу от рабства и сто рубликов обещал. А теперь, – сказал Ушаков, – вижу из дела, что свободы тебе не видать. И не сто рублей, а сотню плетей от меня получишь.

Кубанец посерел лицом, глаза его забегали:

– Сущую правду показал на господина своего.

– Нам одного господина мало! Садись и пиши…

– Что прикажете?

– В с е, что помнишь, пиши мне…

Ваньке Топильскому инквизитор сказал:

– Соймонова с Мусиным-Пушкиным брать пока не след. Сейчас ты с солдатами поезжай и хватай Хрущова с Еропкиным. Кстати, воспомянул я, что шут Балакирев плетет тут разное… Видать, мало мы его драли. Навести-ка его да припугни кнутом хорошим!

Хрущов на допросах держался спокойно. Ушаков от Кубанца уже знал, что инженер целые куски от себя в «Проект» Волынского вписывал. Но сейчас это отрицал.

– Собирались, верно, – признавал он. – Так не звери же мы? Чай, люди. А людская порода сборища обожает. Было у нас времяпровождение весьма приятное и открытое. В бириби играли, о деревенских нуждах грустили… Да мало ли еще что?

– Ну, ладно, – ответил ему Ушаков. – Ты теперь не стремись домой скорее попасть. Посиди у нас да в темноте подумай…

– О чем думать-то мне в потемках ваших?

– Четверо детишек у тебя, – намекнул Ушаков. – Без отца, без матери трудненько им жить придется. Никто сиротинок не пожалеет.

Еропкин душою был гораздо нежнее Хрущова, и опытный зверь Ушаков сразу это почуял… Признавался архитектор:

– Это так, что Волынский проект свой читывал. Но не мне одному, а всем сразу. Даже девка одна была, помнится…

– Как зовут девку? – сразу вклинился Топильский.

– А что?

– Здесь мы задаем вопросы. Отвечай быстро!

– Девку-то как зовут? – кричал Ушаков.

– Варвара, кажись.

– Откуда взялась?

– Не помню.

Теперь на него кричали с четырех сторон комнаты:

– Вспомни! Быстро! Отвечай сразу! Не думая!

– Дмитриева Варвара… камер-юнгфера Анны Леопольдовны.

– Ага! – обрадовался Ушаков. – Ванька, ты это запиши…

Еропкин пристыженно замолк.

– Чего молчишь? Далее. Ну читали… Что читали?

– Читали, а я слушал. В одном месте даже поспорили.

– Из-за чего? – вопросили сыщики.

– Зашла речь о царе Иоанне Грозном, которого Волынский в проекте своем прописал тираном народа и погубителем…

– Ванька, – кивнул Ушаков, – запиши и это!

Вообще Еропкин оказался болтлив; жизнь русская не научила его молчать, архитектор еще не дорос до простонародной мудрости, когда мужики и бабы, попав под «слово и дело», твердо держались одной исконной формулы: «Знать не знаю, ведать не ведаю». Добровольно, к тому не побуждаем, рассказал Еропкин допытчикам о своем разговоре с Волынским о строениях древнеримских: