Валентин Пикуль - Слово и дело. Книга 2. Мои любезные конфиденты

– Синьор, – сказал он Рибейро Саншесу, – потрошить брюшную провинцию мы доверяем вам. А вы, – обратился он к Кондоиди, – проникните в провинцию секретную…

Семенов глянул на Анну Иоанновну. Покажи ее вот такой народу – не поверят ведь, что эта расплывшаяся баба угнетала и казнила, услаждая себя изящными фаворитами, бриллиантами, венджиной, картами, стрельбою из лука, песнями и плясками, забавами глупейшими. Емельян Семенов брезгливо рассматривал императрицу…

Один глаз Анны Иоанновны приоткрылся, и жуткий зрачок его исподтишка надзирал за Емельяном.

Стало страшно! Как и в прежние времена. Под императрицу подсунули ароматические матрасы.

– Ну что ж, начнем… – заговорили врачи.

Саншес скинул кафтан. Натянул длинные, доходящие до локтей, перчатки из батиста. Вооружил себя резаком. Но прежде лейб-медики выпили по стакану вина и снова втиснули в зубы трубки.

– Пора! – суетился де Тейльс. – Приготовьте ведра…

Под ударом ножа раздутое тело императрицы стало медленно оседать на плоскости стола – словно мяч, из которого выпускали воздух. Саншес перевернул тело на бок, и теперь Семенов с Маутом едва успевали подставлять чашки.

– Осталось одно ведро! – крикнул Емельян.

– Это для требухи, – ободрил его Кондоиди.

Знание латыни всегда полезно, и сейчас врачи посадили Емельяна Семенова для записи протокола. От стола, где потрошили Анну Иоанновну, часто и вразнобой слышалось разноголосье врачей:

– В перикардиуме около рюмки желтого вещества, печень сильно увеличена… жидкости три унции! Поспевайте писать за нами… Истечение желчи грязного цвета… В желудке еще осталось много вина и буженины… Ободошная кишка сильно растянута…

– Проткните ее, – велел Кондоиди.

Требуха ея величества противно шлепнулась в ведро.

– Вынимайте из нее желудок.

– Не поддается, – пыхтел Саншес.

– Рваните сильнее.

– Вот так… уф!

Кондоиди скальпелем разжал мышцы мочевого пузыря.

– Тут цто-то есть, – сказал он, сосредоточенный.

И достал из пузыря царицы коралл ярко-красного цвета. Повертел его перед коллегами, показывая. Коралл был ветвистый, как рога дикого оленя, с очень острыми зубцами по краям, величиною с указательный палец взрослого человека. Это и был «камчюг».

– Вот прицына цмерти, – сказал Кондоиди. – Броцьте!

Коралл звонко брякнулся в пустую вазу. Кондоиди вспрыгнул на стол. Присев над императрицей, он засунул руку в грудную клетку, шнурком шелковым стянул ей горло. Затем крепко перевязал грудные каналы, идущие к соскам.

– Цеменов, иди цуда с нозыком, – велел Кондоиди.

Емельян Семенов, на пару с Маутом, убирали из Анны Иоанновны весь жир. Саншес между тем кулаком запихивал в императрицу, словно в пустой мешок, сваренное в терпентине сено. Каав-Буергаве, мастер опытный, бинтовал императрицу, будто колбасу, суровой тесьмой, пропитанной смолами… Трудились все!

Кондоиди велел своему подмастерью взять ведро с требухой и вынести его куда-нибудь. Емеля подхватил тяжеленное ведро, вышел во двор. С неба ясного сыпал хороший, приятный снежок. За Фонтанкою дымили арсеналы, слышался грохот опадавших кувалд.

Жизнь текла, как и раньше. Бежали лошади в санках.

Потирая уши, прохожие шагали по своим будничным делам.

Емельян Семенов дошел до выгребной ямы. Еще раз брезгливо глянул он на осклизлые, синевато-грязные потроха Анны Иоанновны. И, широко размахнувшись, выплеснул в яму царскую требуху.

Пошел обратно, позванивая в руке пустым ведром.

День был чудесный. Погода настала хорошая…

Велика мать Россия, и каждый найдет себе место в ней…

Близ озерка чистого, за дебрями дремучими, со времен недавних поселился беглый с каторги бобыль, мужик еще не старый. Сам он был громаден и прям, плечищами – сажень косая, а ноздрей у него не было… Вырваны – так что кости видны!

Звали его Иваном, а родства за собою не упомнил.

Таился в лесу он целую зиму. По весне дом срубил, крепенький такой. Собачонку завел – шуструю. И топором тюкал. И силки на зверье и птиц ставил – с охоты этой и проживал.

Проходил мимо странник убогий, водицы испросил.

– Старче, – сказал ему Иван, родства не знающий, – ты, видно, немало по свету хаживал. Не ведаешь ли, где живут тут девицы незанятые? Скушно мне одному в лесу век вековать.

– А эвон, – кивнул странник, возвращая мужику ковшичек берестяной, – ступай, добр человек, тропкою этой, которою я на тебя из лесу вышел. Иди, иди, иди… долго идти надо! А там над речкою дуб растет – высокий же. И от дуба того сверни посолонь, как и я шел. Ступай далее – до камня великого… А там поселился мужик хороший, в бегах от помещика, у него – дочери!

Отправился Иван в дорогу – поискати невесты себе.

И лаяла на белок собачка его шустрая.

Дошел Иван до дуба приметного, от него повернул посолонь. Вот и камень завиднелся замшелый, под ним же дом стоял. Приняли Ивана, за стол посадили. Хозяин его убоинкой потчевал.

А за окнами долблеными лес вечерне шумел…

– Вот и рай! – сказал мужик Степан, тоже родства за собой не помнящий. – Никого округ на сотни верст нету: ни барина, ни воеводы, ни царицы, ни попов, ни сыщиков… Живем, мать твою в маковку! И будем жить, а после нас пускай другие живут…

Нацелил Иван свой веселый глаз на молодуху, которая, возле печи стоя, рукавом от него закрылась.

– Марьюшка, – позвал ее нежно, – ступай за меня. Ты не бойся. Ноздри мне на Москве вынули, это непригоже, верно. А души моей никто из меня вынуть не смог… Чиста она и крепка! Будем жить ладно. Я тебя вовек не обижу…

– А сам-то каких ты краев будешь? – спросили его.

– Моих краев не измерить, – отвечал Иван, родства не знающий. – Сам-то я русский буду… Был когда-то Потапом, по селу Сурядову и звался Сурядовым. На Москве свое житие имел. Оттуда в солдаты попал и на службе в Ревеле был, городок, прямо скажу, чинный и приятный, только мне там худо было. Затем вот в Кронштадте гавани бутил… там тоже плохо мне было. Привелось и в Польше пожить, на Ветке, откуда к татарам попал. Но с армией господина Ласси из Крыма я вышел… Всяко бывало в жизни моей, но, кажись, затишало! Теперь вот, думаю, пашню подымать надо.

– Трудно будет… без бабы-то! – причмокнул Степан. – Лес корчевать… беда прямо! Я-то свою уже поднял. На девках своих пропахал целину. Впрягу их в соху, а сам управляюсь…

Вернулся Иван к себе с женою. И забегали потом на опушке леса дети его – русоголовые. Парило в воздухе жирной, земною сытью. И шуршало в пальцах корявых первое зерно – струистое, как жемчуга драгоценные.