Валентин Пикуль - На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы

Отпустил кота и выпил два стакана чаю с вареньем. Со своим любимым – кизиловым. Потом долго слонялся по комнатам, думал.

«Я не мальчик, – вздохнул он. – Мне уже поздно начинать все сначала. Пусть уж так…»

Аристид Карпович решительно присел к столу, разложил перед собой листок бумаги. Четко и красиво написал:

«Князь!

Вы напрасно тиснули статью о винной монополии.

Время – дрянь, и может плохо обернуться.

Будьте готовы к тому, чтобы лишиться мундира камер-юнкера.

Но вы еще молоды, и жизнь Ваша вполне поправима.

Гораздо хуже складываются обстоятельства у меня.

Прошу без зазрения совести валить все на Влахопулова и на меня. Мертвые сраму не имут.

П-к С.Р. ».

Он запечатал письмо в конверт, кликнул кухарку:

– Меланья! Ты на базар-то пойдешь сегодни?

– Собираюсь.

– Захвати писульку. По дороге заверни в присутствие и вручи дежурному чиновнику, чтобы передали губернатору…

Аристид Карпович подождал, пока уйдет кухарка, и снова поиграл с котом.

– Вот жизнь у тебя, – сказал он коту с завистью. – Всем бы так жить!

Кухарка ушла, и Сущев-Ракуса выставил кота за двери. Завел граммофон, поставил пластинку с Варей Паниной, и широкая труба, расписанная цветами, хрипло спела:

Скребся кот за дверью, чтобы его впустили. Аристид Карпович поднес клетку со щеглом к форточке и выпустил птицу на волю.

– Лети, – сказал. – Не хочу, чтобы тебя потом продавали.

Отбросил клетку и подошел к столу. Медленно провернув барабан револьвера. Тупо блестели головки пуль.

– Я не мальчик, – повторил жандарм.

Откуда-то издалека, со стороны депо, наплывала на город, пронизанная утренним солнцем, стройная песня:

– Соловьи, – сказал жандарм, поднимая револьвер. – До Петрова дня… Не я, так другие – раздавят!..

Из трубы граммофона вдруг ударили тулумбасы, взвизгнули татары и Варя Панина не спела, а прошептала, задыхаясь:

Аристид Карпович выстрелил и услышал, как скребется за дверью кот, жалобно мяуча. Полковник посмотрел в потолок, где засела неловкая пуля. Потрогал голову – кровь. Дрянь дело!

– Глупости, – сказал жандарм. – Я не мальчик…

Он приставил револьвер к груди, и удар выстрела отбросил его от стола назад – посадил прямо в кресло. Пластинка еще долго кружилась на диске, издавая зловещее шипение, потом и она затихла.

А над Уренском росла и ширилась могучая песня:

Демонстрация прошла от вокзальной площади по Хилковской (ныне Влахопуловской) улице, вступила на Соборный перекресток и слилась с громадной толпой мастеровых с Петуховки. Впереди шли рабочие депо – они, как железный таран, рассекали пустоту утренних улиц…

Мышецкий вышел на балкон присутствия, закурил папиросу. Красное знамя резануло ему глаза: что это?

– Доигрались! – сказал он, но к кому это относилось, к жандарму или к рабочим, он и сам, наверное, не смог бы ответить точно.

Вцепившись в перила, стиснув в зубах «пажескую» папиросу, он невольно вслушался в слова песни:

Сергей Яковлевич присмотрелся в лозунгам: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» – «Долой помещиков и капиталистов!» – «Долой самодержавие!».

Городовые, посматривая на балкон губернатора, растерянно отдавали честь…

Губернатор докурил папиросу и отшвырнул окурок.

– Спокойствие, господа? – прокричал он с балкона. – Никаких эксцессов… Я не позволю!

Но вот демонстрация вышла на площадь, и тогда с высоты Мышецкий заметил, как из кривых переулков (перебежками, как солдаты) сходятся толпы людей. Он сразу узнал их: эти быстрые взгляды, воровато согнутые спины – обираловцы!

А вот и господа гостинодворцы: эти посолиднее – ребята хоть куда! Руки под фартук, сапоги гармошкой, картузы набекрень. Сверкали дворницкие бляхи.

И вспомнил Мышецкий комнату в «Монплезире», скучный полковник в красной, как у Шурки Чеснокова, рубахе, сказал ему тогда: «От дворников ныне многое зависит…»

Сергей Яковлевич метнулся к телефону, велел соединить себя с предводителем дворянства Уренской губернии. В ответ на предостережения губернатора Атрыганьев кисло ответил:

– Не понимаю, князь, почему вы решили апеллировать ко мне с подобными инсинуациями?

– Так к кому же еще? Ведь это ваша банда…

– Отнюдь. Я возглавляю только Союз уренских истинно русских людей. А если они и стали бандитами, так это вина вашей сестры Евдокии Яковлевны… К ней и обращайтесь, милостивый государь!

С улицы донеслись вопли женщин, крики. Мышецкий снова кинулся на балкон. В воздухе уже мелькали дубинки, гулял кастет черной сотни, растрепанные бабы лезли через заборы.

Знамя было красное – да, но кровь на панели тоже красная – да.

– Именем закона! – кричал Мышецкий. – Немедленно остановитесь!..

Рабочие депо образовали заслон и продолжали медленно продвигаться далее, сворачивая на Дворянскую улицу. Городовые разделились; часть их отстаивала детей и женщин, другая же часть – калечила демонстрантов заодно с черносотенцами.

Мышецкий снова кинулся к зуммеру, вращал ручку, вызывая полицейское управление, – пусто. Никто не отвечал. Тогда он позвонил в жандармерию, и его сразу соединили.

– Капитан Дремлюга, – ответил спокойный голос.

– Капитан, немедленно прекратите это безобразие!

– А что я могу поделать? Мне одному не расхлебать этой квашни, что вы замесили совместно с полковником Сущевым-Ракусой… Хотите или не хотите, князь, но квашня взошла и теперь прет! А я…

– Немедленно, слышите? – орал Мышецкий в трубу телефона.

– Немедленно я вам не обещаю, – отозвался Дремлюга, – а за казаками послал в казармы на Кривую балку. Через часок, надеюсь, будут на месте…

С улицы раздался выстрел. Сергей Яковлевич видел с балкона, как один рабочий, низко согнувшись, побежал через площадь и упал, схватившись за тумбу. Деповские держали друг друга за руки. Потом они разомкнулись и ринулись в драку. Обираловцы, как наемники, сдались первыми. Гостинодворцы, подкрепленные «идеей», побежали послед­ними.

Из переулков еще долго разносился матерный вой…

Мышецкий раскрыл шкаф и выпил водки. Подержал стакан.