Валентин Пикуль - На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы

Мышецкий снял пенсне, в задумчивости долго протирал сверкавшие стекла.

– Не надо, – сказал он. – Дворники в России статистике пока не обучены…

Сергей Яковлевич понял, что здесь надобно начинать все сначала. Скажи «а», потом «б».

Вокруг него лежала пустыня.

Мелхисидек стоял посреди беленных известью покоев, наклонясь немощной плотью на суковатую клюку с набалдашником. На костлявом теле обвисла монашеская ряса, из зарослей волос глаза его смотрели пронзительно и странно.

– Пришел? – сказал он. – Ну то-то!

Мышецкий приблизился к руке преосвященного. Мелхисидек больно ткнул ему в губы свои почерневшие костяшки:

– Целуй, князь. Да садись – говорить станем…

Сергей Яковлевич присел и осмотрелся. За круглым оконцем отсверкивала крыша монастырской оранжереи. На столе, перед медным распятием, стояла хрустальная чаша, и в ней, раскрывая почки, плавала ветка бузины. Более в покоях архиепископа не на чем было задержать взгляд.

Разве что на иконе богоматери…

– Ну, чего молчишь? – спросил Мелхисидек.

Мышецкий не мог оторвать глаз от иконы. И образе богоматери была запечатлена Конкордия Ивановна Монахтина с очами, воздетыми горе, умиленная и обворожительная в греховной красоте своей. А какая тонкая, добротная живопись.

– Не молчи! – приказал Мелхисидек.

И, повинуясь этому окрику, Мышецкий заговорил о своих сомнениях, вспомнил девочку на тюремном дворе, ряды нар в ночлежном доме Иконниковых, но Мелхисидек властно поднял перед ним иссохшую ладонь.

– Это… мирское, – сказал он. – Ты или глуп, князь, или боишься по краю борозды пройтись… Не затем звал я тебя!

Сергей Яковлевич почтительно замолк.

– Вот так, – одобрил Мелхисидек. – Молчи лучше…

Вошла, опустив лицо к полу, чистенькая монашенка-белица, внесла вино, белый хлеб и разрезанную дыню-астраханку.

– Пробуй вот, – велел Мелхисидек. – У меня парники, знаешь, какие? Бо-огатые… Погоди вот, под осень ананасы поспеют. Виноград давить станем!

Мышецкий мелкими зубами откусывал ароматную мякоть. Мелхисидек наполнил рюмки до краев, но не перелил: рука старца была твердой, как у солдата.

– Благодать, – сказал он. – Вот помру скоро, а… жаль!

Хлебнув золотистой наливки, спросил в упор – словно ударил по лбу:

– Ты жандарма нашего видел?

– Нет.

– Чего же так?

– Полковник Сущев-Ракуса обязан и сам бы явиться ко мне.

– Обязан… Много ты понимаешь, князь!

Размочив в рюмке хлебный мякиш. Мелхисидек задумчиво пожевал его беззубыми деснами.

Закончил твердо – без возражений:

– Самый умный в губернии – жандарм…

Какое-то загадочное кольцо, слабо щелкнув, незримо замкнулось перед Мышецким: губернатор – Конкордия Ивановна – преосвященный – и жандарм.

Наугад он сказал – вроде бы равнодушно, более для проверки впечатления:

– Странная особа – госпожа Монахтина. Просила денег…

– А ты – посули и не дай. У нее и своих хватает!

– Но она как будто обиделась на меня?

– То баба, – резко ответил Мелхисидек. – Ты баб не впутывай…

И кольцо вроде бы снова разомкнулось.

– Как жить-то думаешь? – спросил Мелхисидек сурово. – С чего начнешь-то?.. Всяк по-разному. Иной деревья сажает, другой (был тут такой) городовых на флейте играть учил… Ну, а ты какую бомбу под Уренск наш заложишь?

Мышецкий заговорил о мужицком хлебе, о куколе, о переселенцах и с первых же слов понял, что угодил точно в цель.

– Согласитесь, что это преступление, – сказал он.

Грубо выругавшись, преосвященный встал и ударил клюкою в пол.

– Шуты, вопленики! – выпалил яростно он. – Что они знать могут? А я мужика наскрозь вижу… Сам из мужиков вышел!

Мышецкий осторожно подлил масла в огонь:

– Но его превосходительство Симон Гераклович…

Этого было достаточно:

– Ну, он – дурак! Ему только и место на сенате. А ты-то, князь? Думаешь ли?

– Я больше осматриваюсь, ваше преосвященство.

Мелхисидек приник – лицо к лицу – к Мышецкому:

– Послушь меня! Доколе же земля под ногами томиться будет? Она зерна просит, а мы кал в нее кидаем… Эвон, князь, взгляни с колокольни: сколько еще – не пахано, не сеяно. А мужика мы прочь гоним! Не даем к земле притулиться.

– Но переселенцы, ваше преосвященство, – снова прицелился Сергей Яковлевич. – Но опасность эпидемии…

И острие клюки расщепило паркетную плашку.

– Не сметь мужика обижать! – выкрикнул Мелхисидек. – Он добро несет, он сеет, от мужика Русь пошла… А его, как собаку худую, по степу гоняют, негде головы преклонить. Пока мужик плох – и Россия худа будет!

Мелхисидек сел и опорожнил рюмку. Сделался спокоен.

Что это было – неистовство или притворство, так и не понял до конца Сергей Яковлевич и решил терпеливо выждать.

– Вот ты, – снова начал архиепископ. – Пришел ты ко мне – спасибо! Ну, а что ты сказал мне умного? Каков ты есть? Другой бы хоть напился – эвон добра сколько!

Мышецкий улыбнулся, и брови Мелхисидека насупились.

– Улыбаешься, – сказал он. – Ну-ну, улыбайся… Роздали министры Россию по кускам своим племянникам. Сели вы мужику на шею – и любо вам!

Преосвященный отодвинулся от вице-губернатора.

– А я начальства не люблю, – досказал он. – И так полагаю: между царем и народом никого не должно быть… Ты тоже, князь, лишний!

Молчать далее становилось опасно. Сергей Яковлевич заговорил – намеками, догадками, часто запинаясь. Он и сам не мог еще уяснить до конца положения в губернии. С трудом настроил свою речь на убедительный лад (в основном – хлеб, переселенцы, грязь, нищета) и закончил ее словами:

– Ваше преосвященство напрасно ломали передо мной копья в справедливом негодовании. Я тоже, как и вы, полон желания помочь всем несчастным и обездоленным. И я счастлив отныне, что смогу видеть в вашем преосвященстве своего ревностного единомышленника…

– Ишь ты завернул как! – сказал Мелхисидек, удивленный таким оборотом дела. – А ты – не глуп вроде…

– И мне, – продолжал Сергей Яковлевич, – необходима лишь твердая уверенность, что вы поможете мне в моих начинаниях.

Преосвященный хмыкнул:

– Да у тебя же и конь еще не валялся!

– Моему коню еще не пришло время валяться. Я только прошу вас поддержать меня своим духовным авторитетом, когда я примусь за дело…

Два голубя, воркуя, уселись на подоконник. Мелхисидек напряженно и мрачно следил за их поцелуями.

– Жаль, – сказал он, – жаль…

– О чем вы? – спросил Мышецкий.

– Помру вот… скоро! – И совсем неожиданно закончил: – Ежели, князь, жандарм на твою доску станет – ну, куды ни шло, я подкачну вас. А ежели нет…

Он снова надолго замолчал.

– Тогда? – напомнил Сергей Яковлевич.

Мелхисидек бросил в голубей коркой, стал горячо просить: