Валентин Пикуль - На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы

Особенно нападали на него за изгнание из приюта для сирот приснопамятной Б.Б. Людинскгаузен фон Шульц. «Эта почтенная дама, – писалось в одной газете, – более тридцати лет прослужившая на ниве народного образования, презревшая удобства и блеск светской жизни, вдруг выкидывается на улицу нашим Держимордой. Редакция, стоя на страже справедливости, не побоится назвать его имя читателю: это – князь M.».

Потом эта волна отразилась от границ России и перекатилась даже в иностранную прессу. Турецкие газеты, откликаясь по поводу курдо-армянской резни, писали тогда, что турки не понимают тревоги русских по случаю расправы с армянами, если у них в России есть некий Мышец-паша, который творит в своем уренском пашалыке неслыханные зверства…

Министерство внутренних дел оштрафовало издателей газет на крупные суммы, одну из газет закрыли вовсе. «Вы не должны обращать внимание на подобные дрязги, – успокаивали князя из Петербурга, – правительство всегда будет поддерживать на местах власть имущих».

«Благодарю! – сказал Мышецкий. – Но я уже изгажен!»

Впрочем, это он сказал только себе. Никогда еще не служил он с таким упоением, как именно сейчас, когда изо дня в день его обливали помоями. Задуманный им план постепенно отливался в законченные формы.

Не был до конца выяснен только вопрос с султаном Самсырбаем: откажет он или уступит в земле, которою владеет от щедрот мифического аллаха?

Главный же козырь в руках Мышецкого – спекуляция землей с колонистами – был сильно побит «Особым мнением» сенатора Мясоедова. Но (с волками жить – по-волчьи выть) Сергей Яковлевич спрятал это «мнение» под сукно.

Навестив Влахопулова на его даче в Заклинье, Мышецкий многое утаил от губернатора, сказал только одно:

– Симон Гераклович, пришло время сажать киргизов на землю – хватит им по степи болтаться!

– Что вы, батенька мой, – рассмеялся Влахопулов. – Да никогда киргиз не сядет на землю. Попробуй посадить – так он в Китай удерет. А они ведь подданные его величества! С вас же и взыщется…

– Сядет, – ответил Сергей Яковлевич. – Сядет киргиз на землю, как миленький. И не садится он потому только, что земли-то у него много, но своей нету. Дайте ему кусок, закрепите права – сядет!

– Ну, и что же он делать будет?

– Хлопок, садоводчество и шерсть – вот удел, как мне видится, будущего киргизского племени…

Горло Влахопулова, в оправдание болезни, было обмотано косынками, говорил он нарочито хрипло, часто откашливался в бумажку и, скомкав, швырял эти бумажки вокруг себя.

– Прожектер вы, батенька, – сказал он, клокоча ожиревшими бронхами. – Помню, и я вот, как вы, был еще молоденек. И так уж мне хотелось проекты писать! Два сочинил даже. На гербовую бумагу истратился…

– Ну, и как же?

Симон Гераклович тускло посмотрел на своего помощника.

– Взгрели, – ответил просто. – Каждому сверчку – по своему шестку. И правильно! Что вы на киргизят-то смотрите? Любите вы их, что ли? Нет… Ну и плюньте! Жена есть? Вот и любите ее, пока она молода и красива. А остальное… тьфу, яйца выеденного не стоит!

Возвращаясь от губернатора, Мышецкий раздумывал об усыплении старости. Нет, конечно, он тоже не избежит познания этих недугов – застоя мысли, ожирения интеллекта, затвердения сердца. И потому именно сейчас, пока он молод, надо сделать как можно больше хорошего, честного, полезного для людей.

И ему вспомнилось неожиданно – забытое, давнее:

Коляска, пронырнув под воротами, вкатилась в город. Вытянулся городовой у первого кабака, и под копытами гарцующих лошадей застучали булыжники новенькой мостовой. Стало на миг почему-то печально: сколько было истрачено пылу и слов только на то, чтобы заставить людей уложить один к одному булыжники.

Ну, вот он и проехал, – ничего не скажешь, гладко, спокойно, как по маслу, а дальше – что?

«Боже, – вздохнул Мышецкий печально, – а что великого я смогу вспомнить под старость?»

– Тпррру-у, – ответил кучер. – Приехали…

Едва он шагнул из коляски, как его сразу же оглушил рев голосов, визги баб, детский плач. Мышецкий заткнул уши мизинцами, и два пристанских жандарма, размахивая кулачищами, пробили перед губернатором тесный коридор, быстро сомкнувшийся за его полусогнутой спиной.

В конторе пароходной пристани Сергей Яковлевич не сразу отыскал Кобзева, зажатого у стола толпою переселенче­ских старост, которые умоляюще прижимали к груди свои переломленные шапки.

Иван Степанович при появлении Мышецкого спрятал платок – весь в пятнах крови.

– Да нет же пароходов, – расслабленно убеждал он. – Сверху еще не спустились… Вывезем, здесь не оставим!

Мышецкий велел старостам убираться и спросил у Кобзева:

– Кажется, грузите? Какая партия?

– Читинские только.

– А больных много?

– Там отбирают. Прямо на трапе. Студенты…

Сергей Яковлевич вышел из конторы, и старосты, затоптав ногами цигарки, сразу же обступили его, галдя:

– Ваше благородье, нас кагды? Эвон, поистрепались… Детишек хороним, деньжата усе исхарчили… Помираем!

Мышецкий прошел через них – глухо и слепо, выдрав полы своего пальто из грязных армяков и чуек.

А на пристани творилось что-то невообразимое. Лохматая, трясущая своими пожитками, яростная толпа ломила по сходням на баржи. Под напором тел хрустели поручни, рискованно прогибались над водой доски сходен, орали поднятые над толпой младенцы.

– Андрюха-а, – взлетел чей-то вопль, – не выдавай!

– Не пущають…

– Кто не пущает?

– Флотский держит…

– Ванька, где ты? Ванюша!

– Господи, спаси нас, царица небесная…

Мышецкий остолбенело наблюдал эту картину издали.

Люди, ослепленные стародавней мечтой, готовы были проломить каменные стены. Где-то за лесами, за горами, в дымке золотых надежд, лежала счастливая землица: мужик получит там целых пятнадцать десятин, три года не будет страдать от налогов, оттуда его не возьмут в солдаты, там нет станового и помещика…

– Ломи! – кричали читинские. – Гуртом, родимые…

И толпа наседала, медленно заполняя собой трюмы баржи; старухи тянули внуков, болтались головенки детишек; расправив груди, перли вперед раскрасневшиеся мужики и парни.

И – как сверкающее знамя будущего уюта и благополучия – проплывал над головами чей-то ярко начищенный самовар.

Сергей Яковлевич с трудом перебрался на палубу. Полупьяный матрос, щелкая на счетах, пропускал мимо себя переселенцев. Люди, как мешки, сваливались в черную утробу баржи, а матрос – знай себе – звонко отбивал на костяшках:

– Двести пятнадцатый… двести шашнадцатый… Эй, баба! Не напирай, а то сейчас в воде заиграешь!