Валентин Пикуль - На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы

Всю дорогу до кладбища гроб с телом Влахопулова провожали обыватели: торговцы, нищие, мясники, солдаты, кожемяки, дворники, булочники. Многие даже плакали, и Мышецкий вдруг подумал, что Симон Гераклович – не в пример ему – был отлично хорош для этих мещан: он никогда не мешался в их сытенькую, гаденькую жизнь – оттого-то и не мог быть плохим…

Сергей Яковлевич отыскал Алису в толпе, стиснул руку жены в своей руке.

– Уедем отсюда, – попросила она его.

– Некуда, дорогая, – ответил Мышецкий. – Теперь в России всюду одинаково, моя любовь…

Активного участия в погребении он не принимал. Велел только выгнать из могилы лягушек и отошел к ограде, тихо заплакав. Запомнились ему эти лягушки да полковник Сущев-Ракуса – с гвоздями в зубах и с молотком в руке. Словно не доверяя никому, губернский жандарм самолично заколотил гвозди в крышку губернаторского гроба, махнул могильщикам:

– С богом… опускайте! – И тоже отошел в сторонку…

Стал накрапывать дождь. Торжественная церемония была скомкана. С кладбища многие вернулись в Дворянское собрание, где был накрыт стол для поминок. Смотрели со стен почерневшие от старости лики былых уренских губернаторов.

Сергей Яковлевич глотал рюмку за рюмкой, и скоро – в его пьяном представлении – предшественники выступили из бронзовых рам, что-то знакомое просветлело в древности красок, и совсем неожиданно прозвучал над столом тризны смешок Мышецкого.

«Да это же – Баклан Иван Матвеич, что переломлен был пополам во время бури. А вот тот – головастик в паричке набок? Ба, да это же сам Брудастый, который привел недоимки в порядок. А вот и князь Микеладзе, Ксаверий Георгиевич, столь охочий до женского полу, что увеличил население Уренской губернии почти вдвое. Рядом с ним – Беневолен­ский, товарищ Сперанского, переводчик Фомы Кемпийского, который ввел в употребление, яко полезные, горчицу и лавровый лист. И, наконец, Угрюм-Бурчеев, прохвост бывый, разрушил старый Уренск и построил его на новом месте!»

Ожили его предтечи, залоснились щеками, запахло от них ламушем и прованским маслом, зашелестели листы недоимок, собранных на буженину и гуся с капустой.

«А где же я сам?.. Меня пока здесь еще нет. Но тоже буду!..»

– Буду, – хихикнул князь.

– Воздержитесь, – шепнули ему доброжелательно.

А за столом говорили глупости. И распинался Атрыганьев:

– Смерть вырвала из рядов российского дворянства верного слугу царя и народа!

Ему тоже предложили сказать что-либо в память покойного, и Сергей Яковлевич поднялся над столом, оглядел чавкающие сладкую кутью лица.

– Господа, – начал он, – мне думается, что Россия устала жертвовать. Я не говорю уже об этой глупой войне, уносящей тысячи жизней… Сегодня в скорбный синодик имен, павших на кровавом пиру общественных раздоров, вписано еще одно имя – имя нашего незабвенного Симона Геракловича!

Мышецкий и не заметил, как его пьяно повело в сторону. Конкордия Ивановна осторожно поддержала его по старой дружбе:

– Что вы, князь!

Но говорил Сергей Яковлевич гладко:

– Скажите, есть ли предел злодейству? Доколе же, господа, несчастную Россию будут потрясать взрывы и выстрелы? Кровь разлагает вширь и вглубь. Вчера в Одессе гимназист Голыптейн подорвал бомбой учителя латыни, который поставил ему двойку. Агонизировать далее – преступно… Пора уже нашему правительству одуматься! Пора дать права конституции, которая очистит нас от дурной крови… Которая примирит вековечную вражду между обществом и правительством!

Кто-то сильно дернул его за фалду фрака, но Мышецкий даже не обернулся, чтобы посмотреть на дерзкого.

– Конституция! – выкрикнул он, расплескивая вино. – Вот, господа, единственная панацея ото всех бед России – страны, народ которой заслуживает лучшей доли!.. Прости нас, дорогой Симон Гераклович, мы склоняем свои головы над твоим прахом.

Это была первая политическая речь, которую он произнес в своей жизни. Мышецкий снова заплакал, и Сущев-Ракуса вытащил его из-за стола, как неисправимого ребенка, опять напакостившего в присутствии гостей.

– Пойдемте, князь, – дружески уговаривал его жандарм. – Нехорошо получается. И не надо пить больше… А то ведь вы уже до конституции договорились! Слава богу, что люди-то мы все свои, да и я вас знаю. Не дам в обиду… А случись здесь капитан Дремлюга – так ходить бы вам, князь, в красных либералах!..

В парадном зале стоял под хорами подтянутый, как солдат, Ениколопов, дымил в одиночестве папиросой. И спьяна Мышецкого сразу же понесло.

– А-а, – закричал он, – и вы здесь?! Не ваших ли рук это черное дело? Как вы осмелились явиться сюда, на эту скорбную тризну?

Ениколопов выступил вперед – из тени под хорами:

– Я дворянин, как и вы, князь! Извольте не забываться…

Сущев-Ракуса встал между ними, раскинув руки:

– Господа, прошу вас – без скандала… Вадим Аркадьевич, вы мне очень нужны: пройдите в боскетную! Сергей Яковлевич, а вы лишку выпили… Нельзя же так, господа!

Полковник провел Мышецкого в читальную комнату, где не было ни души. Бережно усадил князя на диванчик, откупорил перед ним бутылку зельтерской, выгнал из бокала сонную муху…

– Отдохните, – сказал жандарм. – Я навещу вас…

Между тем Ениколопов прошел в боскетную, со злостью растер в пепельнице окурок. Вынув браунинг из заднего кармана, он переложил его в карман наружный, потом отодвинул защелку на окне, перекинул ноги через подоконник и спрыгнул в сад.

Затрещали раздвигаемые кусты, и перед Ениколоповым выросла массивная фигура Дремлюги.

– Какая приятная встреча, Вадим Аркадьевич! – расцвел в улыбке жандарм. – Куда это вы так спешите?.. Нехорошо, нехорошо! Аристид Карпыч ведь ждет вас…

Ениколопов метнулся к дверям, но Дремлюга уничтожил его словами:

– Нет, нет, Вадим Аркадьевич, окно еще открыто. Если угодно, я вас подсажу…

Униженный донельзя, Ениколопов с руганью влез обратно в окно. Сущев-Ракуса уже поджидал его, сидя за круглым столиком для шахмат, и выговорил с неудовольствием:

– Вадим Аркадьевич, что вы школьничаете? Казалось бы – серьезный человек… Ай-я-яй! Да вот, кстати, оружие – на стол, – тихо, но грозно закончил полковник.

Браунинг тупо ткнулся в шахматную доску. Тогда Аристид Карпович брякнул с ним рядом свой здоровенный «бульдог» медвежьего калибра. Но оружие недолго лежало между ними. Один замах руки – и «бульдог», и браунинг полетели в угол, кувыркаясь по полу.

– Вот так, – сказал жандарм. – Садитесь напротив меня. Будем говорить начистоту, как молочные братья.

Ениколопов сел – он медленно покрывался холодным потом.

– Это не мы убили Влахопулова, – заговорил он первым, не выдержав такой гонки событий.