Абдижамил Нурпеисов - Кровь и пот

Что может быть хуже бедной, голодной семьи, которая и раньше-то держалась одними усилиями матери? Все поползло, поехало вкривь и вкось, как старый чапан, все стали раздражительны, все ожесточились. Лень, безделье овладели всеми. Никто ничего не хотел делать, никуда не хотел идти, потому что из дому ушел единственный смысл их жизни, ушел достаток, а вместе с достатком как бы ушла и сама жизнь.

Старуха все еще не сдавалась. По-прежнему покрикивала на сыновей, подбадривала их, хотела, чтобы они что-то делали. Но с тех пор как покинули они насиженные дедовские места, она сникла, и беда шла за бедой.

Ах, нельзя было оставлять отчий край! В той земле прошла жизнь всех их бесчисленных родов, там были похоронены отец и мать, там один за другим раздавался первый крик всех ее детей, там знали они и труд, и счастье, и любовь. У старухи все тело было как сплошная рана, будто собаки рвали ее — так больно ей было, когда они уходили, оставляя за спиной пустой голый дом, столько лет дававший им приют, дом, в котором впервые увидели свет чуть не все, кто теперь сидел в холодной землянке на берегу моря.

Без цели приехали они сюда, и без цели стал жить здесь ее старший сын Тулеу. Все он принимался за какие-то ненужные, бесплодные дела— то чинил сапоги, то выстругивал мурундуки, будто кошары его полны были верблюдов…

Он и сейчас молчал, посапывал, вырезал ремни из сыромятины.

А младший ее сын Калау, завернувшись с головой в шубу, храпел в глубине комнаты. Просыпался обычно он к вечеру, когда пора было ужинать. Во время еды был он неряшлив, прожорлив и ненасытен. Сегодня Калау всхрапывал сильнее и проснулся позже обычного. Видно, спал неловко: глаза опухли, на набрякшем лице краснели рубцы от смятой подушки. Продрав глаза, он приподнялся и сразу поглядел на котел, под которым не трещал огонь и давно остыла зола.

— В этом доме с голоду околеешь, — отхаркиваясь, пробурчал он.

Шеи у Калау не было. Казалось, что головку его, без ушей и без носа, просто пришлепнули к плечам. Спина у него была толстая, круглая, сутулая. И весь он был круглый, обрубленный, как пень — круглые ноги, круглые пальцы, уши, нос… Насупив брови, стал он оглядывать землянку, стал морщиться, стал заранее злиться — так ненавидел он теперешнюю свою жизнь и всех, кто был в землянке.

Вдруг он вздрогнул, замер — заметил, как младшая женге, отозвав своего сынишку, сунула ему потихоньку лепешку. «У, мать ее! Эти паскуды только о своих щенках заботятся, а другие хоть с голоду околевай!»— думал он, следя за лепешкой.

Увидала лепешку и маленькая дочь Кенжекей.

— Апа, хлеб… — захныкала она.

— Хорошая моя, иди поиграй… — Хлеба… Дай хлеба…

— Зрачок ты мой! Всю душу ты мне стравила… Разве бедная твоя мать пожалела бы, если б был хлеб?

— Апа, хлеба, — все хныкала девочка, — хлеба дай… Кенжекей не вытерпела, взглянула исподлобья на Балжан.

— Эй, отломи кусочек ребенку! Жалко тебе?

Балжан только и ждала этого — растянула губы в злой усмешке, облизнулась.

— А-а, хлеба захотела?

— У, змея! Не для себя же я прошу! Неужто жалко отломить ребенку?

Балжан только глазами сверкнула, промолчала. Потом потянулась сладко, выгибая грудь, погладила себя по бедрам, поглядела на Кенжекей и усмехнулась, будто из ружья ударила.

Калау не вытерпел, вскочил, кинулся на мальчишку с лепешкой. Мальчишка завизжал. Балжан побледнела, бросилась к Калау.

— Отойди, гад! Со мной шутки плохи!

Калау понял, что лепешки ему не видать. И стыдно стало, что на мальчишку бросился.

— Хо-хо! — будто бы небрежно хохотнул он и на правах деверя начал лапать Балжан, щипать ее. — Поди-ка сюда, побалуемся, а?

Балжан, сделав каменное лицо, отвернулась, только ноздрями дрогнула. Калау недобро оскалился, поиграл скулами, потом подсел к Балжан, ухмыляясь, стал толкать ее плечом. Балжан сидела как бесчувственная, будто никого не было возле нее. По-прежнему улыбаясь, Калау что есть силы ущипнул ее за ляжку, думал, не вытерпит, вскрикнет. Балжан бровью не повела, только на короткий миг сжались у нее губы.

Калау видел, что все в доме исподволь наблюдают за ним. У него начали наливаться кровью уши. Часто задышав, он вытащил узкий острый ножик, стал поигрывать им. Балжан поглядела на ножик, равнодушно отвела взгляд. Стиснув зубы, Калау ткнул ножиком в руку Балжан повыше локтя. По рукаву ситцевого платья стало расползаться пятно крови. Калау, подавшись вперед, заглянул в лицо женге. Та все молчала, только начала дрожать, кусать губы.

— Тьфу, с-сука! У нее, безбожной, видать, и души нет! Отдуваясь, будто в гору бежал, Калау поднялся, отошел в свой угол.

За стеной послышались легкие, быстрые шаги. Одуревшие от безделья, все в землянке зашевелились, вытянули шеи, уставились на дверь. Вошла Айганша. Она как будто принесла с собой ветер, как будто вся пропиталась им, — красная ее шаль соскользнула на плечи, густые волосы растрепались, брови и ресницы стали светлыми от песка и соли, смуглые щеки горели. Вошла она, сверкая белыми зубами, сияя улыбкой, и все будто очнулись, будто проснулись на минуту. Детишки сразу подняли разноголосый крик:

— Рыба! Айганша-апа рыбу принесла!

Старуха встрепенулась. Увидев в руках дочери с десяток чехоней, она насторожилась, посуровела: не выклянчила ли у кого-нибудь из соседей?

— Что за рыба? Где ты вообще пропадаешь?

Не отвечая, Айганша бросила кукан на камыш возле двери.

— Эй, бабы! Хотите похлебки? Потрошите скорей! — весело крикнула она.

Кенжекей и Балжан проворно встали. Айганша отряхнула с лица песок, протерла глаза, поправила волосы. Потаенно улыбаясь, она искоса поглядывала на хмурую мать, а сама подходила к маленькому племяннику. Подошла, присела перед ним на корточки.

— У! Грязный нос какой… Ой-ой-ой, гляди-ка! Из ущелья два коня выскочили, лови гляди!

Мальчик скорей шмыгнул носом.

— Эй, девка! Ты скажешь, где была? — повысила голос старуха, рассердись на непочтение.

— А ты ругаться будешь? — лукаво спросила Айганша. — Натворила небось что-нибудь?

— Ну! Ничего я не натворила, только не сердись…

— Ладно, ладно. Рассказывай давай.

— А хорошо все-таки у моря! Весело здесь…

Подобревшее было, размягченное лицо старухи сразу закаменело, брови опять сошлись, она отвернулась. Айганша, смеясь, подбежала к матери, повернула ладонями ее лицо к себе.

— Ну не сердись, аже! Сама подумай, жили мы в лощине, одни, кругом безлюдье, а здесь…

— Хватит! Отойди! — не сдавалась старуха.

— А здесь как город. Сознайся! Ну же! Кругом полно соседей. Здесь аул, там аул, а там промысел… Везде люди!

Тулеу обрадовался.

— Вот-вот! И я это говорю… Растолкуй ты матери, а то она нас и слушать не хочет. Эй, бабы, скорей там с рыбой!